Згур пожал плечами. Мертвые мертвы…

— Ярчук! Год назад наша сотня была на Четырех Полях. Тогда погибли тысячи — и правых и неправых. Я был там на третью ночь…

В третью ночь они справляли тризну. Похоронили только своих. Тысячи трупов в меховых личинах лежали там же, где погибли. Згур вспомнил то, что случилось в таборе. Если бы они все пришли за ним!.. Нет, лучше не думать!

Ярчук почесал бороду, вздохнул:

— То битва была! А вот ныне — дело другое. Эх, был у меня амулет-змеевик, да отобрали! От мертвяков, которы попроще, черными словами оборониться можно. АН тут не поможет. Кощуна нужна, боярин!

Ко всему еще и кощуна! Слово звучало дико, но показалось почему-то знакомым. Точно! Один парень-сполот, что в Ольмине служил, рассказывал…

— Кощуна — это песня? Про всякие гадости? Венет кивнул:

— Кощуна для того и складается — чтоб нежить всяку не пускать. Эх, не ведаю ни одной! Может, вспомянешь, боярин? А то придут! Чую! Чую! Вона, холодом несет!

В иное время Згур просто посмеялся бы над «дикуном». Но грех смеяться над хворым! И вправду, может, спеть чего? А то «дикун» вновь за топор схватится!

— Я вроде знаю одну…

— Так чего молчишь? — вскинулся венет. — Скорее, боярин! Пой! Утянут ведь нас! Бона, уже шелест пошел! Идут они, идут!

Кощун Згур никогда не слыхал — негде было. Зато вспомнилась песенка, даже не песенка — попевки. Такое у них в Буселе мальчишки поют, особенно когда взрослыми хотят показаться. А уж если доведется хлебнуть глоток-другой браги…

Згур откашлялся, радуясь, что никого, .кроме «чуга-стра», поблизости нет. Итак…

— Кощуна страховидная. Премерзкая. Про мертвяков! Он вновь кашлянул, набрал побольше воздуха. Ну, держись, нежить!

Моя милка в домовине, Домовина на рябине. Ничего, что холодна, Мне по гроб верна она! Эх ма!

Краем глаза он покосился на венета. Тот слушал серьезно, кивая в такт немудреному напеву. Згур нахмурил брови:

Ты — мертвячка, я — мертвяк, Мертвяками станет всяк! Покладу на ложе я Мертву, но пригожую! Эхма!

— Ух, ты!

подхватил венет и даже притопнул.

На погосте — шум и гам, Мертвяки гуляют, Задирайте, девки, юбки, Ежели поймают!

Костомаху обгрызу, Черепок оставлю, Чем землею засыпать, Лучше тризну справлю! Эх ма!

— Ух, ты! — повторил Ярчук, вновь притопнул и внезапно завел хриплым басом:

Нонче ночка удалась — Раскопал могилу. Хочь воняет оно сильно, Все одно я с милой!

— Эх ма! Ух, ты! — грянули они в два голоса, после чего Згур петь больше не смог — его душил хохот.

Ярчук тоже засмеялся — громко, натужно. Затем с трудом перевел дыхание и удовлетворенно хмыкнул:

— Отож!

И, подумав, добавил:

— Крута кощуна! Таперя не сунутся!

Згур и сам был доволен. Только бы «чугастр» не предложил ему спеть этакое где-нибудь на людях! Тут не только мертвяков распугаешь!

286

Ночью вновь приснился давний сон. Бусел — сгинувший, тот, что был до Великой Войны, десятки черных крыш, высокий частокол у речного плеса. Отец стоял рядом, глядя куда-то вдаль, в сторону подернутого вечерней дымкой леса. Згур успел удивиться. Здесь всегда лето, когда бы сон не снился…

— Ты отомстил?

Отец спросил, не оборачиваясь, и Згуру почудилось, будто Навко Месник, тысячник Седой Велги, сердит на сына. Ведь он обещал!

— Я не смог, отец…

— Почему? — Навко резко обернулся, молодые глаза смотрели сурово, неулыбчиво. — Почему? Потому что Ивор был когда-то воином Велги? Пожалел оборотня?

— Ивор… Ты… Он не оборотень! Згур растерялся. Наверно, он должен ненавидеть Палатина. Но ведь тот, кто ныне правит в Валине, и есть…

— Пожалеть можно каждого! — слова падали тяжело и мерно. — Мы убивали сполотов, хотя каждый был человеком — как ты и я. Сполоты убивали нас.

— Но ведь война кончилась, отец! — Згур вспомнил тот, прежний разговор. — Ты сам говорил…

— Говорил… — голос зазвучал тише, плечи под красным плащом еле заметно дрогнули. — Война кончилась, Згур, и на наших могилах давно растет трава. Я ведь погиб — еще тогда, под Коростенем. Ивор — это уже не я. Помнишь, ты хотел отомстить? А теперь? Теперь тебе нравится Великий Палатин Валинский. Еще немного — и ты полюбишь его. Кем же ты станешь, Згур?

— Я… Неправда! — Слова не шли. — Он предатель!

— Да! Я стал предателем — и умер. Помнишь, я говорил тебе, что есть нечто пострашнее, чем чаклунские козни? Можно умереть — и даже не заметить. И самому стать

Смертью…

…Прощальные слова Теллы — нелепые, жуткие. «Ты назвался Смертью, парень! Станешь Смертью ты теперь!»…

— Я долго думал, почему Ивор стал предателем? В Ирии много времени, Згур, хватает на все… Нет, не из-за Аланы! И даже не потому, что хлебнул крови и власти. Это страшно, но все же не из-за этого… г — Тогда почему? — заторопился Згур, видя, как туманом покрывается близкий горизонт, как тают черные дома на холме.

— Почему, отец?

— Не знаю…

Голос донесся еле слышно, словно издалека. Серый туман надвинулся, стал гуще, повеяло ледяным ветром…

— Не знаю… Может, потому, что он забыл, как пахнет полынь — та, что растет у нашего дома. А ты помнишь?

Згур хотел ответить, но серый сумрак сменился глухой чернотой. Земля ушла из-под ног, в уши ударил зловещий посвист, и чей-то скрипящий голос прокаркал: «Жив! Жив! Жив!..»

Горячая вода обожгла кожу. Згур чуть поморщился, провел ладонью по подбородку. Чисто! Кажется, порядок.

Оставалось выплеснуть воду из котелка, вытереть бритву и двигаться дальше. Уже смеркалось, и следовало поспешить.

Ярчук, наблюдавший за странным занятием «молодого боярина», осуждающе вздохнул и любовно огладил бороди-щу, на этот раз вновь заплетенную в косички. Згур улыбнулся:

Борода предорогая! Сила мне тобой дана! Жаль, что тела часть срамная всем столь явно не видна!

— Ась? — недоуменно откликнулся венет.

— Верши, — удовлетворенно пояснил Згур. — Сам же научил!

Ярчук крякнул, нахмурился, вновь огладил любовно завитые косички:

Гой еси, скоблено рыло! Сколь отраден мне твой вид! Худо лишь, что моя мила с гузном спутать норовит!

Хорошо, что бритва была уже в мешке. Згур согнулся от хохота, с трудом глотнул воздуха:

— П-повтори!

Венет с невозмутимым видом удовлетворил его просьбу. Ярчук не переставал удивлять. И тем, что, пробредив полночи, наутро, как ни в чем не бывало, двинулся в путь, ну и, конечно, «верши». Уж не сам ли он про «бедну людь сложил?

…Места были знакомы. Опушка, старая, занесенная пушистым снегом землянка, дорога, уводящая на полдень, Там, за деревьями, их поджидал подлец Ичендяк, а здесь совсем рядом с их костерком, когда-то лежала Улада…

Згур заставил себя остановиться. Не вспоминать! Вспомнишь — и сразу становишься слабее! Главное — дошли. Там, за невысоким бугром, село…

— Али в гости собрался?

Кажется, венет начал что-то понимать. Ну и пусты Только бы бабка Гауза была дома!

Ярчук вскинул мешок на плечи, поправил лыжи:

— Знамо, в гости! Ты, боярин, все по утрам лик скоб.. лишь, а таперя — на ночь глядя. Уж не к девице ли?

Згур удовлетворенно провел рукой по щеке. Чисто! Хо., роша бритва!

— А вот сейчас и увидим!

Село утонуло в снегу почти по самые крыши. Над изба-ми вились белые дымки, лениво лаяли собаки, издалека до^ носились негромкие голоса. Повеяло теплом, вечерние покоем, сразу же заныли уставшие плечи. Згур оглянулся вспоминая. Кажется, туда, в конец улицы…

Землянка, столь ему памятная, исчезла. На ее месте стоял дом — добротный пятистенок со слюдяными скопи ками и высоким крыльцом, над которым медвежьей головой скалился резной конек. Згур сбросил лыжи, взбежал на крыльцо. Интересно, дома ли Ластивка? На стук открыли почти сразу. На пороге стояла высокая худая старуха в накинутом на плечи мохнатом полушубке, Из-под серого платка остро глядели выцветшие от долгиех лет глаза.