Тайник они не нашли, а он был под листом железа у печки. Мама и папа знали об этом. Когда Сережа как-то спросил, где спрятать важные бумаги, они и подсказали ему.

Хотя обыск ничего не дал, Сергея уволили с Путиловской верфи. В его документах сделали пометку: «Приему не подлежит».

На петроградские заводы путь ему был заказан. Жили мы буквально впроголодь. Брат уехал в Сестрорецк, но как только там узнали о его деятельности в столице, сразу же уволили. Работал Сергей теперь нерегулярно, но дома подолгу не бывал. И мы чувствовали — он делает важное дело.

Однажды — это было в начале 1917 года — прибежал домой возбужденный, подошел к нам, своим сестрам, и сказал:

— Скоро прогоним царя.

Стало даже страшно, что он так, в открытую, произносит опасные слова. А брат ободряюще улыбнулся, потрепал меня по голове:

— Не трусить!

Вскоре он возвратился поздно ночью, поднял нас: «Революция! Свобода!» Сергей был с винтовкой и красной повязкой на рукаве.

В эти дни, по словам брата, их отряд путиловских рабочих участвовал в освобождении из Петропавловской крепости политзаключенных. Шли они к крепости с красными флагами, пели «Варшавянку» и люди, просидевшие в тюрьме не один год, увидев, кто пришел за ними, плакали, обнимали алые стяги.

Настоящим праздником был день 1 Мая. Все люди труда ликовали. Праздничные колонны рабочих несли кумачовые транспаранты с лозунгами: «Да здравствует пролетариат России!», «Долой эксплуататоров!».

Но, как известно из истории, буржуазии удалось тогда обмануть рабочих. Немногое изменилось на заводах, хозяева оставались прежние, порядки тоже. Брата опять уволили, из моих родных работу удалось найти только маме и старшей сестре Марии.

Наступила осень, приближался октябрь.

Что-то грозовое носилось в воздухе. Брат бывал дома совсем редко, говорил, что хозяева обманули рабочих, как всегда, смогли извлечь выгоду из событий для себя. Мать и отец горестно сетовали, как тяжело живется. Но Сережа успокаивал, что ждать осталось недолго. Мы понимали, что рабочие готовятся к решительным выступлениям, к вооруженному восстанию, что уж теперь не дадут обмануть себя, как после февраля.

Дни конца октября запомнились тем, что рабочие вечерами тайно собирались по домам, потом уходили куда-то. В тишине и организованно. Как теперь я понимаю, собирались с силами для боя. И однажды, как гром, пронеслось по улицам нашей рабочей окраины: «Зимний взят! Телеграф взят!».

Взрослые это произносили с такой радостью, что и мы, дети, понимали: победа!

Те дни остались в памяти особо сосредоточенными лицами рабочих в колоннах отрядов, пламенными словами брата: «Революция! Вся власть Советам!».

Трудовой народ взял власть в свои руки. Началась новая жизнь.

Говорили, что германские войска перешли в наступление на Петроград. Брат вместе с другими путиловцами откликнулся на призыв Комитета революционной обороны: «Революция в опасности!» Он записался в Красную гвардию. А вскоре и сестра Мария сообщила, что добровольно вступила в Путиловско-Юрьевский партизанский отряд санитаркой.

В те дни мы не виделись с Марией, а позже она рассказывала, как их отряд прибыл в Смольный, К ней подошел слесарь завода Андрей Васильев: «Я сейчас иду с путиловцами в Смольный. Берем и тебя с собой».

Поднялись на второй этаж, там в коридорах множество людей. Прошли в одну из комнат, где сидел за столом человек в военной форме, короткими фразами разговаривал с кем-то по телефону. Один из путиловцев сказал, что приказание выполнено, их отряд прибыл. Военный снял телефонную трубку. «Товарищ Ленин, к вам пришли с Путиловского завода». Услышав ответ, пригласил их в кабинет.

Мария подробно вспоминала, как беседовал с ними Владимир Ильич, расспрашивал о подготовке отряда.

Потом был митинг, перед красногвардейцами выступал Ленин. Говорил он кратко, о главном: как надо защищать еще не окрепшую Советскую власть. Защищать повсюду — не только на фронте, но и в городах и деревнях. Говорил, что надо распознавать классовых врагов, беспощадно бороться с ними.

Речь вождя произвела на всех огромное впечатление. Бойцы поклялись отстоять завоевания революции.

Уже вечером отряд вместе с другими отправился на Псковский фронт, под Нарву. Путиловцы в боях сдержали клятву.

...В начале 1918 года приехали из деревни земляки, разговаривали с мамой, отцом, сообщили, что и к ним пришла новая власть: крестьяне отобрали землю у помещиков, делят ее по справедливости.

Родители и Мария решили вместе с нами, младшими (мною, двенадцатилетним Николаем и семилетней Олей), вернуться в родные места, на Смоленщину.

Так закончился для меня мой городской период жизни. Конечно, многого я не осознавала, воспринимала все со своей «детской колокольни». Но впечатления детства оставляют у человека глубокий след на всю жизнь.

Позже, когда я сама выросла, стала матерью, я часто возвращалась в воспоминаниях к нашей жизни в Петербурге. Мне нетрудно было объяснить своим ребятишкам, почему рабочие России поднялись против гнета царизма и буржуазии, что такое рабочая сплоченность, пролетарская честь и трудолюбие. Рассказывала им о родителях, которые никогда не клонили голову перед обстоятельствами, о брате Сереже, который часто говорил: «Только сами рабочие добудут себе свободу!», о сестре Марии, в семнадцать лет взявшей в руки оружие, чтобы защищать завоевания Октября. Ведь это была обыкновенная рабоче-крестьянская семья.

Дорога от Петрограда до Гжатска в 1918 году была долгой и трудной. В переполненном поезде, который часто и подолгу останавливался на станциях и в чистом поле, доехали мы до Бологого. А там на перекладных до нашего смоленского городка. Иной раз перекладных не было, тогда шли пешком, взвалив на плечи наши небогатые пожитки. И так от села до села. На ночлег нас пускали в избы, хорошо, когда хозяева давали на подстилку солому.

В Гжатск прибыли, когда уже начал таять снег. Так что до деревни Шахматово последние двенадцать верст пришлось добираться весь день — никто не согласился по весенней распутице гнать туда лошадей.

Но теплая встреча в Шахматове заставила забыть все тяготы пути. Мамина тетя — бабка Дуня, хоть и не ожидала нас, быстро организовала встречу. Напекла, нажарила что могла собрать в доме. По старому русскому обычаю натопила баню.

Началось наше деревенское житье-бытье. Мама купила жеребую лошадь — это уже была надежда, что жизнь наладится. Но пока что было голодно, и соседи — кто чем мог помочь — дали взаймы немного ржи, картошки, приносили иногда молоко.

В ноябре умер отец. Он так и не дождался свидания с сыном, который остался защищать Петроград. Сережа приехал в Гжатск позже, стал работать на бирже труда. Туда же устроилась и Мария. Их продпаек помог нам выстоять до весны. А уж там стало легче: ожеребилась кобыла, пошел первый урожай лука, редиса, ранней картошки.

Когда Сережа и Мария приезжали погостить, говорили о светлом будущем, строили планы. О трудностях и испытаниях говорили легко и весело. И до сих пор, вспоминая то время, я представляю не голод и лишения, а моих молодых брата и сестру, их удачи и хорошие дела.

Начинала налаживаться наша жизнь, но в 1922 году до Гжатского уезда докатилась эпидемия сыпного тифа. Брат Сережа, которому по его работе часто приходилось ездить в Смоленск и Москву в переполненных теплушках, подхватил заразу. Его положили в больницу, и больше живым я его не видела. Через девять дней, не выдержав потери сына, скончалась мама.

...Недавно бойцы из интернационального студенческого строительного отряда, что работает у нас в Гагарине в третий, трудовой семестр, установили памятные доски на могиле моих родных. Матвеев Тимофей Матвеевич (1871 — 1918), Матвеева Анна Егоровна (1875— 1922), Матвеев Сергей Тимофеевич (1899— 1922). Смотрю я на эти даты — и множество мыслей теснится в голове. Отец-то мой умер нестарым человеком, а в памяти он представляется чуть ли не дедом. Так его покорежили да сгорбили жизнь, болезнь, несправедливость. Мамино горе мне особенно близко и понятно. Потерять сына, похоронить свое дитя — есть ли беда страшнее?! Сергей Тимофеевич... По нынешним понятиям вроде бы юноша, молодой совсем. Но возраст человека определяется его делами и поступками. Иной в сорок пацан, а другой и в двадцать свою ответственность чувствует.