— Новоселам — почетное место!

Новоселье было веселое, лучезарное. Вечером по радио передавали Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении многих рабочих, конструкторов, ученых, руководящих инженерно-технических работников за успешное осуществление первого в мире космического полета. Сто два человека стали Героями Социалистического Труда, семь из них — дважды, а шесть тысяч девятьсот двадцать четыре человека награждены были орденами и медалями Советского Союза.

Я слушала Указ, и мне открылась грандиозность труда, результатом которого был первый полет в космос. Сколько же людей трудилось, коли одних награжденных более семи тысяч!

Юра поднялся очень торжественный и предложил тост:

— За выдающихся ученых, за умнейших инженеров, за самоотверженно трудившихся советских рабочих, за испытателей техники, за всех-всех, кто готовил дерзкий полет, кто доверил мне плод своего ума и труда, своих мечтаний.

Все за столом последовали Юриному примеру и встали.

По телефону Юра связался с редакцией газеты «Правда», попросил передать от своего имени, от имени родителей и земляков сердечные поздравления всем награжденным.

Утром он «попросился» на рыбалку, пошутил, что все-таки имеет право на отдых. Я-то думаю, что дело было не в этом. Просто хотел он показать приехавшим с ним из города наши смоленские места, которые очень любил.

В школу Юра пошел на другой день. Вначале подошел он к старенькому двухэтажному дому на Советской, где располагались их классы в послевоенное время, постоял, посмотрел, затем повернул к новой школе.

Лев Михайлович рассказал мне потом о встрече. Сын вошел в школу, как положено, снял фуражку. Молоденькая учительница обратилась к нему:

— Юрий Алексеевич!..

Хотела продолжить, но Юра очень мягко ее поправил:

— В этих стенах я не Юрий Алексеевич, а как был — Юра, Юрка.

Обошел он все классы, посидел за партами, с интересом послушал учителей, расспросил об их жизни, рассказал о себе. Потом Юра в школьном дворе посадил лиственницу, напомнил: «Мы каждый год сажали, восстанавливали изуродованные фашистами леса. Пусть это дерево растет в знак мирной победы советского народа».

В книге записей, которая была приготовлена к этому дню, записал: «Очень рад побывать в родной школе. Сердечное спасибо всем преподавателям за их труд, который они вложили, воспитывая и обучая меня. Желаю всему педагогическому коллективу самых больших успехов в воспитании и обучении нового поколения советских людей».

В Клушино поехали на нескольких машинах. Юре хотелось, чтобы все вместе мы побывали в дорогих нам местах. Ехали. Сияющими глазами смотрел он вокруг, приговаривал:

— Хорошо-то как! Красиво у нас на Смоленщине!

В своей книге он так написал об этой встрече с родными местами: «И вот они, милые моему сердцу раздольные края. Глубокая и прохладная река Гжать, опушенная метелками камыша, рощи и перелески, полевые дороги среди цветущей ржи и льна, смугло-золотые вальдшнепы и цоканье соловьев. Все как в детстве. Только добавились высоковольтные линии электропередачи, да больше стало на дорогах машин, да еще, пожалуй, масса новых домов».

В деревне нас уже ожидали. Сколько же народу собралось! У каждого дома останавливался Юра, потому что людям хотелось поговорить с ним, а ему — порасспросить односельчан.

У большого дома в центре деревни окликнула его старая женщина, лукаво на него поглядела:

— Ну, Юрушка, бога-то там не видел?

— Не видел! — Юра эдак головой качнул.

А она ему:

— А меня-то небось не помнишь!

Все вокруг затихли, а Юра нагнулся к ней, отвечает:

— Да как же могу я вас, Вера Дмитриевна, забыть? Часто с благодарностью вспоминаю. Не только я — уверен, что и другие школьники сорок третьего.

Это была та самая Клюквина, в доме которой на третий день по освобождению стала заниматься школа.

Услышала Вера Дмитриевна Юрины слова и прослезилась. Глаза платком утирает, приговаривает:

— Спасибо, Юрушка, уважил!

Спустились мы на наш край. Остановились на том месте, где дом наш когда-то был. Юра и говорит:

— Мам! Пройдем к землянке.

Землянка-то тогда, конечно, обвалилась, яма от нее осталась — примета. Подошли мы. Сколько мыслей пронеслось в голове! О войне, о горестях, о мире, о победах. Юра меня понял, обнял, говорит:

— Ну теперь-то все хорошо!

— Хорошо, Юра!

...Время нашей встречи подходило к концу. Теперь у Юры дни были расписаны. В этом расписании встречались названия других стран, о которых мы раньше только в газетах, книгах читали, в кино их видели.

Юра успокоил:

— Бывать буду часто.

Обещать-то он обещал приезжать, но я опасалась, что трудно Юре будет это сделать, раз так много у него разъездов. Но опасения были напрасными. Юра понимал, что нам будет очень не хватать его, да и сам скучал. Едва выдавался свободный день — являлся погостить. Хотя не так часто, как ему и нам хотелось.

А вот писем его мне стало недоставать. Телефонный разговор отзвучал — нет его. Письмо же можно читать-перечитывать...

...Сейчас часто читаю Юрины книги, статьи. Встречаются там упоминания о доме, детстве, семье, родителях — они как привет из далекого далека, от родного моего мальчика.

Мы с Алексеем Ивановичем так и не смогли привыкнуть к славе сына. Умом-то я понимала, что стал он человеком знаменитым, а все-таки как-то необычно, что многое из его жизни известно, что люди интересуются не только его работой, но и домашними делами. Как будто он все время на сцене находится и виден всем.

Говорить мы об этом с Алексеем Ивановичем не говорили, но знаю — он тоже задумывался над особым положением Юры. Поняла я это по одному случаю. Когда у нас в городе ремонтировалась пекарня и хлеб привозили из района, машина иногда задерживалась, возникали очереди. Как-то захожу в магазин, а там как раз хлеб только-только привезли, народу полно. Стала я в конец очереди, а тут одна женщина и говорит:

— А что, Гагарина, тебе, что ль, без очереди не отпустят?

Сказала не то что зло, а вроде бы с подковыркой. Люди-то ведь разные бывают! Я отвечаю:

— Отпустить-то отпустят, но вдруг, хлеб перед тобой кончится, ты и скажешь, что Гагарина мой хлеб взяла, да еще без очереди. Нет, не хочу, чтобы имя наше трепали. Постою — мне нетрудно.

Домой пришла, на сердце как-то неуютно. Случай вроде пустяковый, а тревожит, как заноза. Алексею Ивановичу рассказала. Он прежде успокоил:

— Нюра, ну что ты на такое внимание обращаешь? Небось другие-то ее одернули?

— Конечно.

Потом уж какое-то время прошло, он и говорит:

— Нюр! Ты бы это Юре рассказала. Имя-то не говори, не жалуйся. А пусть поймет, пусть знает.

И замолчал. Я тоже об этом же думала.

Когда Юра приехал, как бы между прочим пересказала. Он послушал, засмеялся:

— Воспитательное значение притчи понял. Не беспокойтесь! Я тоже не допущу такого, чтобы имя наше — как ты, мама, выразилась — трепали. Но... что у вас с хлебом?

Мы объясняем, а он построжал, брови сдвинул, говорить стал даже резче:

— Как это — очереди? Давно пекарня на ремонте? А что же мне ничего в исполкоме не сказали? Надо решать! Подождите!

Оделся. Ушел. Возвратился часа через два, улыбается:

— Ну вот, все в порядке. Я как-никак у вас депутат. Мне до всего дело.

Такие дела решал, а вот по дому помогать не удавалось. Бывало, только начнет какую-нибудь работу — забор поправлять, картошку сажать или копать, огурцы полоть или поливать — глядишь, кто-то из городских руководителей идет, вопросы важные нужно обсудить, Юра улыбнется:

— Мам! Освобожусь — помогу.

Но какое там — освобожусь! Идут и идут люди. Я вижу, ему домашними делами хочется заняться — физический труд он всегда любил, да другие заботы к себе требуют.

Нам не то обидно, что Юра не помог, а то, что побыть-то одним почти что не удавалось. Может, Юру такое положение тоже немного утомляло, только он никогда такого не сказал — ни словом, ни намеком. А кто приходил, никогда его неудовольствия не чувствовал, потому что не было его. Усталость, может, и была. Я думаю, Юра потому и к охоте пристрастился, что порой одному хотелось побыть. Ему как-то Алексей Иванович сказал, что охота — это вроде бы барство. Но Юра возразил: