Посреди четырнадцати тысяч крестов по широкой главной дорожке туда и обратно, туда и обратно ходит один-единственный человек, издали кажущийся очень маленьким. Эта фигурка производит более сильное впечатление, чем абсолютное безлюдье. Карл торопит ехать дальше.

В городах дети играют на площадях. Вокруг них магазины, дома, кладбища, газеты, шум, крики, улицы — жизнь. Но они продолжают играть, увлеченные своей незамысловатой игрой, дети играют, как повсюду в мире.

— Дети, — произносит вдруг Карл, но в темноте не видно, что с ним происходит, — дети везде одинаковые, не правда ли, дети еще ничего не знают…

И пока я еще додумываю эту мысль и бросаю на него взгляд, он вдруг оборачивается ко мне:

— А теперь давай жми, чего мы здесь застряли? — Он отворачивается от меня и всю оставшуюся часть пути напряженно глядит в окно.

Это случилось в 1919 году; бузина уже цвела, когда унтер-офицер Йозеф Тидеман вернулся домой. С ним была только жена. Она сама его привезла — даже кучера не взяла с собой.

Целый день пути они молча сидели рядом. Блестящие от пота коричневые спины лошадей слегка покачивались перед ними. Они свернули на улицу своей деревни и медленно поехали по ней. В лучах вечернего солнца люди стояли перед своими домами, и кое-кто из жен иногда клал руку на плечо своего мужа. Но Тидеман никого не узнавал — даже свою собственную жену и лошадей.

В июле 1918 года его засыпало землей от взрыва мины, когда он сидел в блиндаже с несколькими однополчанами. Его спасла чистая случайность — часть расщепленного взрывом бревенчатого наката косо поднялась над его головой, иначе его обязательно раздавило бы насмерть. До него добрались только через несколько часов, считая, что он наверняка уже задохнулся. Но два расщепившихся бревна так сцепились друг с другом, что между ними оставалась небольшая щель, через которую поступал воздух.

Тидеман еще был в сознании, когда его вытащили, и, если судить по внешнему виду, практически не был ранен. Некоторое время он апатично просидел на земле у края траншеи, отсутствующим взглядом уставившись на трупы своих товарищей. Санитар потряс его за плечо и попытался влить ему в рот чашку кофе со шнапсом. Тут Тидеман глубоко вздохнул и потерял сознание.

Очевидно, он перенес тяжелый шок, и почти год его переводили из одной неврологической клиники в другую. В конце концов его жене удалось получить разрешение забрать Тидемана домой.

Когда телега свернула на дорогу, ведущую к его усадьбе, и стала подскакивать на ухабах возле сарая, Тидеман выпрямился. Жена побледнела и затаила дыхание. В хлеву хрюкали свиньи, ветерок принес аромат цветущих лип. Тидеман повернул голову в одну сторону, потом в другую, словно ища чего-то. Но потом вновь впал в забытье и ни на что не реагировал — даже на свою мать, которая вошла в комнату, когда он сидел за столом. Он съел все, что ему подали, потом прошелся по дому. Он хорошо в нем ориентировался, точно знал, где держат скотину, а где находится спальня. Но ничего не узнавал. Пес, сначала с большим интересом обнюхавший его, повизгивая, вновь улегся возле печки. Но не стал лизать Тидеману руки и прыгать вокруг него.

В течение первых недель Тидеман много времени просиживал в одиночестве рядом с амбаром, греясь на солнышке. Он ни на кого не обращал внимания и ему предоставили свободу — пусть делает что хочет. Ночами у него часто случались приступы удушья. Тогда он вскакивал, бил по всему, что попадало под руку, и вопил. Один раз он чуть не погиб от потери крови, когда разбил окно и сильно поранил запястье. После этого жена велела затянуть окно в спальне проволочной сеткой.

Еще к Тидеману пришло ощущение счастья — это случалось, когда он играл с детьми. Он делал им маленькие бумажные кораблики и вырезал из ивовых веток свистки. Дети его любили и, когда пришло время собирать голубику, взяли его с собой в лес по ягоды. На обратном пути они хотели сократить дорогу и пройти часть пути по открытой местности. Но едва они вышли из-под защиты последних деревьев, как Тидеман забеспокоился. Испуганный и взволнованный, он что-то крикнул детям и плашмя бросился на землю. Они удивленно уставились на него. Он потянул малыша за рукав, заставил сесть рядом с собой на землю и не поддавался уговорам подняться во весь рост и идти дальше по открытой местности. Он все время порывался ползти и то и дело пригибался. Дети не знали, что делать, поэтому побежали вперед, чтобы известить его жену. А когда они убегали от него через поля, Тидеман в крайнем возбуждении кричал что-то им вслед и закрывал глаза, словно ожидая, что вот-вот случится нечто ужасное.

Со временем он растолстел и обрюзг — он ничего не делал, ел все подряд и в больших количествах. Мало-помалу он познакомился со всеми в доме, но не понимал, что он здесь тоже свой. Их лица казались ему чужими — он их не вспомнил. Почти всегда он был приветлив и выглядел довольным. Лишь иногда, случайно увидев свежую, только что отколотую щепку, начинал плакать, и успокоить его было нелегко.

Его жена сама управлялась с хозяйством. Она уволила старшего рабочего за то, что тот за столом посмеялся над каким-то беспомощным жестом Тидемана. Парень этот вернулся через несколько дней, чтобы объяснить, что он не хотел никого обидеть, но она лишь выдала положенные ему деньги, не слушая объяснений, и вышла из комнаты. Однажды вечером, когда сын мельника начал к ней приставать и запер дверь, она схватила висевшее на стене охотничье ружье и так и стояла с ним в руках, пока тот, глупо ухмыляясь, не убрался восвояси. Такие попытки предпринимали и другие, но успеха не имели. Жене Тидемана было тридцать пять лет, и красота ее была строгой и гордой. Она надрывалась на работе, но никого к себе не подпускала.

В течение первых месяцев на усадьбу частенько приезжали доктора. Тидеман от них прятался, и его всякий раз приходилось искать. Только если его звала жена, он слушался и появлялся. Один из докторов оставался на усадьбе почти целый год, чтобы попытаться вылечить Тидемана. Когда он уезжал, жене пришлось продать несколько голов скота. В тот год урожай зерновых сильно пострадал от обильных летних дождей, картофель тоже плохо удался. Трудный выпал год.

Но состояние Тидемана не изменилось. Жена его равнодушно выслушала заключение доктора, словно оно ее не интересовало. Однако по ночам, когда Тидеман во сне начинал бормотать непонятные слова и метаться по кровати, она прижималась к нему всем телом, словно веря, что ее тепло сможет ему помочь; при этом она прислушивалась к его бормотанью, задавала вопросы и заговаривала с ним. Он не отвечал, но постепенно успокаивался и вскоре засыпал.

Так проходили годы.

Однажды к ним в гости на несколько дней приехал фронтовой товарищ Тидемана. Он привез фотографии, сделанные в те времена, и в последний вечер показал их хозяйке дома. Среди них было и групповое фото взвода, в котором служил Тидеман. На снимке солдаты сидели голые по пояс перед блиндажом и ухмылялись: они искали вшей в нательных рубахах. Улыбающийся Тидеман — второй справа — сидел с поднятой вверх рукой, крепко сжимая большой и указательный пальцы.

Жена Тидемана просмотрела все снимки один за другим. Когда она была занята этим, в комнату вошел Тидеман. Тяжелыми шагами он прошел к печке и сел на стул. Жена взяла групповой снимок и долго держала его перед собой, переводя глаза с поблекшего снимка на апатичную фигуру у печки.

— Значит, там это и случилось? — спросила она.

Товарищ мужа кивнул.

Женщина надолго замолчала. В тишине слышалось только шумное дыхание Тидемана. Какая-то мошка влетела в окно и начала порхать вокруг лампы. Дрожащая тень ее крыльев запрыгала по столу и по фотографиям, придавая им видимость движения и жизни. Женщина показала на снимки траншей и разрушенных деревень.

— Это все и сейчас так?

— Да уж наверняка, — ответил товарищ мужа.

Быстрым движением она протянула ему карандаш и разгладила ладонью пакетик из-под сахара, лежавший рядом с ней на скамье под окном.