Вокруг нас тоже крутится некто — возбужденный, торопливый и навязчивый, — он жаждет набросать нам крупными мазками картину здешних мест, ввести нас, так сказать, в курс дела. Карл, плотно подкрепившийся омаром и бутербродом, приветливо улыбается и весь превращается в слух; мы даже позволяем провести нас по крепости при свете карбидных ламп и слушаем рассказ о том, какими практичными показали себя здесь немцы: как только взяли крепость, сразу смонтировали в подвале механизмы, провели электрический свет и поставили подъемные краны, чтобы поднимать наверх боеприпасы, — ничего этого раньше здесь не было.
Карл согласно кивает: да, именно так все и было. Но когда мы оказываемся перед ржавыми касками, искореженными стволами винтовок и неразорвавшимися снарядами и наш экскурсовод опять начинает нести вздор, а рядом с нами еще один мелет ту же чушь, только по-английски, Карл делает мне знак — с него довольно. Мы пробираемся наружу. Перед касками, бронежилетами, осколками гранат там, в подвале, он совсем было притих.
Снаружи, после удушливого воздуха туннеля, на нас вдруг веет таким ласковым и теплым ветерком, что к нему даже хочется прислониться. Еще довольно светло, но уже наступил тот таинственный час, когда ночь и день как бы держат чаши весов в равновесии, эти чаши на миг прекращают свое вечное колебание вверх-вниз и, кажется, останавливаются; еще один удар сердца — и волшебство исчезает: внезапно забрезжил закат, на лугу раздалось мычанье одинокой коровы, наступил вечер.
Холмы в сиреневых тенях лежат перед нами, словно волны. Наш проводник последовал за нами и вновь завел свою волынку за нашими спинами:
— Вон та перечница была тогда очень важным стратегическим пунктом…
Договорить фразу ему не удается. Карл резко оборачивается и четко произносит:
— Да заткнитесь вы…
Он говорит это не злобно, скорее даже спокойно, и тем самым подводит черту.
Потом он шагает вперед — прочь от стратегического плана битвы, прочь от неразборчивой болтовни туристических групп, прочь от омара, бутерброда, дамских фотографий и банковских документов, прочь от десяти послевоенных лет.
Он шагает, и его лицо становится все мрачнее, глаза сужаются и напряженно вглядываются в землю под ногами. Трава шуршит, камешки скрипят, какая-то табличка предупреждает об опасности неведомо где, но Карл больше не обращает на все это внимания. Он что-то ищет.
Колея ведет через развороченные снарядами поля сквозь остатки проволочных заграждений. Переводчик остается далеко позади, проорав нам вслед кучу предостережений. Нам попадаются засыпанные и вновь откопанные блиндажи, кругом валяются мины со стержневыми взрывателями и совершенно изрешеченные пулями солдатские котелки, из желтой глины торчит жалкая ржавая вилка, а на ее кончике висит половинка ложки.
Еще какое-то время мы шагаем только вперед. Карл часто останавливается и осматривается. Потом кивает и двигается дальше. Направление любой траншеи можно определить. Но только направление — ибо на каждом шагу воронки, между которыми петляют, а потом резко сворачивают колеи.
Еще несколько шагов. Еще один пристальный взгляд. Карл нашел то, что искал.
Немного помолчав, он говорит: «Здесь…», останавливается… и опять идет дальше…
— Здесь это, наверно, было… Здесь мы тогда стояли… Все гремело, несколько залпов, а потом: «В атаку!». — Он еще раз повторил: — «В атаку!».
С этими словами он выскакивает из траншеи и словно вновь бросается в атаку. Но теперь он вовсе не похож на прежнего Карла Брёгера, человека, интересующегося банковскими делами и футбольными новостями. Это другой человек, на десять лет моложе, это — унтер-офицер Брёгер, которого вновь потянула к себе эта земля, резкий запах тления на поле боя и воспоминания, которые набросились на него как ураган.
Его движения изменились: нет в них нерешительности поиска, нет и той походки, к которой я привык; теперь он словно крадется, пружинисто, бдительно и осторожно — животный инстинкт самосохранения. Он сам не замечает, как втянул голову в плечи, как свободны в суставах его руки, свисающие вдоль тела и готовые к падению, он избегает попадать в поле чужого зрения и поэтому не выставляется напоказ, а все время держится в укрытии.
Так мы движемся вперед. Еще несколько часов назад он был вообще не в состоянии здесь ориентироваться. Теперь же он знает каждую бороздку. Прошлое взяло его в плен. Так мы и идем по колее — двое мужчин в костюмах с иголочки, со шляпами и тросточками, — мы идем по колее, по которой он со своим взводом полз в ту ужасную ночь, когда светящиеся ракеты висели над картиной всеобщего уничтожения, словно огромные дуговые лампы, и вся земля вокруг Тиомон и Флёри поднималась и опускалась под фонтанами взрывов, словно море; мы с ним вновь идем по этому пути, вокруг нас безграничный вечерний покой, но в ушах унтер-офицера Брёгера грохочет бой, он держит свою тросточку так, будто у него в руках граната, он вновь ведет своих солдат по воронкам от снарядов на штурм города.
А города-то и нет больше. Он исчез, сровнен с землей. Не восстановлен, поскольку земля вокруг все еще заминирована, напичкана взрывчатыми веществами, слишком опасна для строительства.
Карл стоит, прислонившись к памятнику, обозначающему то место, где некогда находилась Флёри, деревня ужаса, развалины которой они захватывали и сдавали шесть раз в течение одной ночи.
— У меня был один новобранец, совсем еще молодой, — говорит он. — Все время держался поближе ко мне. И когда нам в очередной раз пришлось отступить, его рядом не оказалось. А позже…
Позже, когда они вновь взяли это место, они нашли только кусок какого-то трупа, но не могли понять, он ли это был. Вот о нем и доложили как о «пропавшем без вести», и его мать, наверное, по сей день надеется, что в одно прекрасное утро он войдет в ее красную плюшевую гостиную, повзрослевший, сильный и широкоплечий, и усядется рядом с ней на диван.
— А почему бы ему не оказаться живым, — рассуждает Карл и бросает на меня мрачный взгляд. — Как ты думаешь, мог бы он стать музыкантом? Он тогда очень хотел.
Я не могу ничего ответить, и мы уходим. Серые сумерки уступили место ультрамарину. Карл еще раз останавливается и делает рукой странное движение, словно желая отмахнуться от своих слов.
— Послушай-ка, я просто никак не могу взять в толк. Когда-то здесь никто ни о чем больше вообще не мог думать, это был ад, это был настоящий ад, это был последний и окончательный финал, адский котел, безнадежность, и человек, сидя во всем этом, уже и человеком больше не был. А теперь мы с тобой бродим тут и видим, что это просто небольшая долина, а там, где потемнее, — безобидный холмик…
Мавзолей высится в темноте белой глыбой. Туристические автобусы выстроились в ряд, как на гоночном старте. И с шумом отъезжают, увозя в себе ряды мягких кресел.
Вновь мимо машины проносится темный пейзаж. Памятники, множество памятников скользят мимо в свете фар. На них чаще всего попадаются слова «слава» и «победа». Карл отрицательно мотает головой:
— Это ничего не говорит обо всей этой истории, нет, вообще ничего. Но те, кто устанавливает эти памятники, все равно правы, потому что нигде столько не полегло, как там и во всей этой округе. Только одно они упустили: не написали «Больше никогда». Этого здесь не хватает. Ты…
Шоссе расстилается перед нами белой полосой и медленно поднимается в гору. Из-за облаков выглядывает красная, грустная луна. Мало-помалу она становится меньше и светлей, а над американским кладбищем перед Романью она уже сияет серебром. Четырнадцать тысяч крестов смутно виднеются в ее бледном свете. Четырнадцать тысяч крестов стоят рядами друг за другом — глазам становится больно смотреть на них, так загадочно прямо стоят они и по вертикали, и по диагонали. Под каждым крестом могила. На каждом надпись: Герберт С. Вильяме, 1-й лейтенант, химические средства защиты. Коннектикут. 13 сент. 1918… Альберт Петерсон. 137 пех., 35 див. Сев. Дакота. 28 сент. 1918 — четырнадцать тысяч. А было — двадцать пять. Убиты при наступлении на Монфокон. Убиты за несколько недель до конца войны. Только одно кладбище для стольких убитых. Кругом, в сотнях мест, покоятся в земле остальные: под белыми деревянными крестами — французы, под черными — немцы.
