Ты превратишь ночь в день; повернешь время вспять. Ночь станет для тебя черным бархатом, на котором ты сможешь воплощать свои причуды в стиле барокко. В уединенных монастырских садах ты будешь читать «Декамерон», а исповедь Блаженного Августина — быть может, во время маскарада.

Важно, чтобы ты делал все это не для того, чтобы выделиться, а по внутренней потребности. Ты должен сам верить в то, что ты делаешь: хотя бы в тот момент, когда ты это делаешь. Поэтому ничего не форсируй; час, когда тебя повлечет к неожиданным поступкам, заложен в тебе генетически, ты никогда не сможешь ухватить его, словно сопротивляющуюся девушку.

Вечером ты подберешь на улице простушку, приведешь ее к себе, пробудишь в ней сентиментальность давно минувших девичьих грез, укутаешь ее, изумленную, ими, как парчовым плащом, и, пока длятся сумерки, пока не появятся первые звезды, будешь благочестиво боготворить ее. Или изольешь душу какой-нибудь гризетке, рассказав ей о философии Платона. Вполне может случиться и такое, что утром ты с рассеянной благодарностью положишь на постель с трудом завоеванной, избалованной дамы мелкую купюру. Если у тебя есть талант, может статься, ты напишешь на гибкой спине женщины, разделившей с тобой ложе, духовные стихи. Так уже делал Гете.

Постепенно ты начнешь покупать искусство, сначала из Парижа, затем из Буэнос-Айреса и Сайгона. На время ты заинтересуешься комбинацией «домашний халат — клобук монаха» и валансьенскими кружевами на негритянке; выбирая между отшельничеством и «Фоли Бержер», предпочтешь отшельничество, будешь использовать трюки и блеф, жить с кокоткой так, словно вы — пасторская супружеская пара, и выстраивать соборы мечтаний при виде крепких, покрытых волосами, подмышек скотницы.

Рецепт прост: совершать нечестивое с религиозной миной; святое — с нечестивой. Разбавлять утонченность примитивным; воспринимать примитивное утонченно. Ты подвергнешь сомнению признанное и прочувствуешь его острее, сконцентрировавшись на его противоположности.

Но все это — всего лишь охота до конкретики, фактов, вещей. Неудивительно, что ты начнешь уныло роптать на судьбу из-за того, что цветок в петлице твоей пижамы не подходит к цвету волос твоей возлюбленной; и ты не сможешь заснуть, если на ночном столике нет засохших цветов липы. Но это еще только подступы к настоящей сублимации.

Ты утомишься от контрастов, да что, в конце концов, не утомляет?.. Ты разочаруешься в намеченных целях, потому что они существуют только для того, чтобы держать тебя в напряжении и чтобы тебе было куда стремиться. Надеяться на их исполнение — гротескная порнография.

Результат отодвинется на второй план. Усилится формальная сторона. Чрезмерный интеллект по таинственным законам подпадает под очарование крайностей и, таким образом, декоративности; он растворяется в мистике и магии, как фигуры ковра в орнаменте.

Останется физическое. Инстинкт превратится в абстрактное сладострастие. Ты ощутишь господство второстепенных смыслов и ощущений. Аромат усиливается в букете духов, ты изобретешь романтические духи из амбры, миндаля и шипра; резкой смесью пачули, мускуса, валерианы и бальзама из Мекки ты придашь своим мечтам новые краски. Твое чувство вкуса поможет тебе создавать смеси из ванильного ликера, светлого имбирного пива и очищенной «огненной воды»; ты играючи овладеешь трудным искусством смешивания ликеров. Все твои чувства обострятся; твои пальцы, словно антенны, начнут улавливать тончайшие нюансы, различая матовый янтарь и шлифованный хрусталь, блеклый японский шелк и персидскую шерсть.

Что может быть более порочным, чем орхидеи! Ты изучишь все разнообразие их видов. Орхидеи со словно изъеденной раком, грязно-красной мякотью, будто бы покрытые ртутью и обожженные проказой, орхидеи с причудливыми наростами и толстыми набухшими листьями. В сравнении с аскетическими кактусами они еще ярче демонстрируют свою извращенность.

Ты пройдешь через опиум, гашиш и кокаин. Морфий я тебе не советую; он для дилетантов. Ты попытаешься заморозить пробужденную фантазию эфиром, она застынет, подобно замерзшему водопаду, и ее можно будет разглядывать и изучать.

Но и это — лишь переходная ступень. Скоро ты начнешь выходить за пределы собственного «Я». Ты отважишься, словно канатоходец, на заигрывание с хаосом. Ты будешь играть последними истинами, словно детскими мячами. Будешь танцевать на краю, жонглировать в парящем равновесии самим собой, скакать по горным вершинам мысли, на которых белеют кости сгнивших мыслителей, и будешь получать утонченное наслаждение от грохота лавины у себя за спиной.

Чем выше ты будешь подниматься, тем меньше у тебя останется возможностей. Утонченность — одновременно и хрупкость. Начнется разочарование.

Я хочу обратить твое внимание на то, что это разочарование не имеет ничего общего с пресыщенностью. Ты не можешь пресытиться, если идешь правильной дорогой. Только тот, кто сворачивает, пресыщается. Этим он показывает, что задача оказалась ему не по плечу. Его отказ и усталость — признаки слабости; а она проистекает от неспособности.

Разочарование — не отказ, а отречение. И это отречение от еще желанного и есть самая утонченная прелесть разочарования, самое тайное его наслаждение. В нем заключены все стадии наслаждения, как обертоны в октаве.

После долгих лет поисков ты можешь в конце концов случайно приобрести пергамент, который так долго искал. Пожелтевший, потемневший, он манит, ты стремишься раскрыть его. Но потом просто ставишь его среди книг и не читаешь. Тем самым ты окутываешь его волшебством неизвестного. Ты будешь в состоянии не глядя вылить безлунным вечером последнюю бутылку «Шато д'ор» 1790 года за окно. Но ты будешь прислушиваться к ритмичным звукам, с которыми она опустошается. Если ты обладаешь поэтическим талантом, это можно сравнить с муками творчества, когда сидишь, склонившись над листом бумаги, и ждешь, пока твоя фантазия не подбросит тебе несколько изысканных аккордов. Но в конце концов ты решаешь не выражать эти образы словами и отпускаешь их невысказанными в ночь.

Постепенно ты привыкнешь и к этому. Теперь ты достиг финала; приближается мистический поворот. На горизонте маячит последняя станция. Ты возвращаешься к газетной публикации романа с продолжениями и к сборнику псалмов. Радостно и блаженно займешь ты свое место за столом среди однобоко мыслящих любителей романов о Штёртебекере[54], дружелюбно и нежно помашет тебе рукой отупевший обыватель, — так, в детском простодушии, закончится круговорот страстей; круг замкнется серьезным разговором с опытной, пожилой дамой, фигурой напоминающей колонну. На здоровье!

О выставке «Группы К.»[55]

Четкое отражение времени называется стилем; он определяет основное направление развития искусства и художественных ремесел любой эпохи. Страстная готика породила устремленные ввысь соборы и выдающиеся полотна Грюневальда[56]; жизнерадостный Ренессанс — роскошные дворцы и блистательное искусство итальянских художников. Мы живем в эпоху универмагов и фабрик, доменных печей и метро, гигантских вокзалов и экспрессов, автомобилей и самолетов. Искусство нашего времени строго и деловито. Оно пренебрегает украшательством; линия и плоскость несут в себе и форму и экспрессию. В организации пространства оно математически сурово, но за этим чувствуется пульс шумной, мрачной фантастики века машин и моторов. Тот факт, что большинство современных художников и не подозревают о стиле нашей эпохи и продолжают производить простодушно-эпигонские творения по унаследованным от предшественников образцам, вовсе не означает, будто что-то не так с искусством, напротив, это означает — что-то не так с современными художниками.