Когда война кончилась и американцы ушли, культ Джон Фрума только окреп. Важную часть его составляет почитание красного креста, американского флага и каких-то плоских зеленых камушков. Жрецы время от времени разговаривают с ним «по радио». В пятидесятые годы для этого какую-то пожилую сивиллу обматывали проводами вокруг талии, она впадала в транс и начинала вещать, а жрец переводил этот разговор на понятный язык. Как и всякую религию, культ Джон Фрума сопровождает ересь: пророк Фред, работая на корейском рыболовецком судне, узрел бога, и ему открылось, что высокогорное озеро Сиви прорвет дамбу и воды рухнут в океан; сойдя на берег, он начал пророчествовать, и многие пошли за ним, при этом вероотступник – страшно сказать – отрицал каго! А через полгода озеро рухнуло в океан. Понятно, что началась братоубийственная религиозная война, но обошлось без жертв, только 25 человек ранили.

Второе пришествие Джон Фрума состоится 15 февраля какого-нибудь года. В этот день жители Танны маршируют босиком, нарисовав красной краской на спине и груди слово USA, на плече у каждого – ружье, сделанное из бамбука. Они поют и славят своего бога, приносят цветы и просят у него много каго.

Считается, что в основе культов каго лежит ошибочная модель причинности: логика аборигенов путает необходимое условие с достаточным. Так, чтобы получить груз, необходимо иметь посадочную полосу, но недостаточно ее иметь. Термин cargo cult в англоязычном мире сейчас применяется не только в антропологии; выражение cargo cult science было запущено в обиход великим Ричардом Фейнманом по отношению к псевдонауке.

В нашем же, русском мире мы имеем постоянное, неистощимое удовольствие наблюдать буйный расцвет каго. Нет такой области, будь то наука, политика, законотворчество, общественные отношения, судебная система, где бы не толпились верующие с цветами и зелеными камушками. Еще хрущевская Программа КПСС обещала советским людям, что материальное «изобилие польется полным потоком» и этот каго придет от умерших предков – Ленина и большевиков, а будет это «через 20 лет», то есть 31 октября 1981 года.

Перестройка тоже обещала каго, и он пришел, но его забрали белые люди.

Недавние выборы – типичное отправление культа: голосовательные урны из соломы, кокосовые бюллетени, – все поддельное, фейковое, папуасское. Если сунуть этот кокос вон в ту солому, то из-за горизонта, из-за коралловых рифов, по голубым волнам к нам придет демократия.

И будет наша Папуа сильной и могучей.

Собственно, я его всегда боялась, с детства.

Его готовят ведь не просто так, не когда попало, а все больше на Новый год, в сердцевине зимы, в самые короткие и жестокие дни декабря. Рано темнеет, вокруг уличных лампочек – игольчатые нимбы: сырой мороз. Дышать приходится через варежку. От холода ломит лоб и немеют щеки. И вот, пожалуйста: надо делать студень или холодец – от одного только названия падает душевная температура, и никакие пуховые платки, серые, оренбургские, тут не спасут. Это такая религия – варка студня. Это ежегодное жертвоприношение, только неясно кому, неясно для чего. И что будет, если его не сварить, тоже неясно.

Но вот почему-то надо.

Надо идти по морозу на рынок, всегда полутемный, всегда нетеплый. Мимо тазов с квашеньем, мимо пахнущих девичьей невинностью сливок и сметаны, мимо артиллерийского склада картошек, редек, капуст, мимо фруктовых холмов, мимо сигнальных огоньков мандаринов – в дальний угол. Там колоды, там кровь и топоры. «К топору зовите Русь». Вот к этому, впившемуся лезвием в деревянную чурку. Русь пришла, Русь выбирает кусок мяса.

«Игорек, даме ноги наруби». Игорек замахивается: хрясь. Раскалывает белые коровьи колени, нарубает голяшки; некоторые покупают куски морды: губы, ноздри, а кто любит свиной бульон – тому свиные ножки с детскими копытцами; взять такую в руки, коснуться ее желтоватой кожи страшно: а вдруг она в ответ пожмет тебе пальцы?

Они не вполне мертвые, вот в чем дело-то; смерти же нет; они разрубленные, покалеченные, они уже никуда не дойдут, даже не доползут, они убитые, но они не мертвые. Они знают, что ты за ними пришла.

Теперь купить сухое и чистое: лук, чеснок, коренья. И домой по морозу, хруп-хруп. Стылый подъезд. Лампочку опять кто-то вывинтил. Нашариваешь кнопку лифта, загорается его красный глаз. В лифтовой клети сначала показываются, тускло, кишки лифта, потом сама кабинка. Наши старые питерские лифты едут медленно, отщелкивают этажи, испытывают наше терпение. Сумка с раздробленными ногами оттягивает руку, и кажется, что они в последний момент все-таки не захотят в лифт, задергаются, вырвутся, бросятся прочь, отстукивая дробь по метлахской плитке: тыгыдык, тыгыдык, тыгыдык. Может быть, это и лучше? Нет. Поздно.

Дома их помыть – и в кастрюлю, на большой огонь. Вот закипело, забурлило, вот поверхность покрылась серыми грязевыми волнами: все плохое, все тяжелое, страшное, все, что страдало, металось и рвалось, хрюкало, мычало, не понимало, сопротивлялось, хрипело – все вышло грязью, вся боль, вся смерть вышла, свернулась пакостным легким войлоком. Конец, успокоение, прощение.

Теперь вылить всю эту смертную воду, как следует промыть успокоенные куски в проточной воде и вернуть их в чистую кастрюлю с новой чистой водой, – теперь это просто мясо, обычная еда, все страшное ушло. Спокойный синий цветок газа, маленькое тепло. Пусть тихо варится, это затея на пять-шесть часов.

Пока оно варится, не спеша приготовим коренья и лук, мы их забросим в кастрюлю в два приема. За два часа до конца варки – первую закладку и за час до конца – вторую. И хорошо посолим. Вот и все труды. К концу варки завершится полное преображение плоти: в кастрюле будет золотое озеро, душистое мясо, и на этой стадии ничто, ничто не напоминает нам об Игорьке.

Дети пришли, смотрят и не боятся. Теперь этот суп им можно показывать, и они ни о чем таком не спросят. Процедим, разберем мясо на волокна, нарежем острым ножом, как в старину. Как при царе, как при другом царе, как при третьем царе, как до изобретения мясорубок, как при Василии Темном, как при Иване Калите, как при половцах, как при Рюрике и никогда не существовавших Синеусе и Труворе.

Расставить миски и тарелки и в каждую продавить чесночину. В каждую положить нарубленное мясо. В каждую половником влить золотой, тяжело-густой от желатина бульон. Вот и все. Дело наше сделано, остальное сделает холод. Осторожно вынести тарелки и миски на балкон, прикрыть могилы крышками, затянуть пленками и ждать.

Постоять заодно уж на балконе, укутавшись платком. Курить, смотреть на зимние звезды, не узнавать ни одной. Думать о завтрашних гостях, о том, что скатерть не забыть отгладить, хрен заправить сметаной, вино нагреть, водку заморозить, масло натереть на терке, квашеную капусту переложить, хлеб нарезать. Голову вымыть, переодеться, накраситься, тон, тушь, помада.

А если хочется бессмысленно плакать – поплакать сейчас, пока никто не видит, бурно, ни о чем, нипочему, давясь слезами, утираясь рукавом, туша окурок о балконные перила, обжигая пальцы и попадая не туда. Потому что как попасть туда и где это туда – неизвестно.

Писатель Татьяна Толстая – о магических свойствах русской речи, о том, есть ли достойная замена литераторам на колдовском поприще и о том, вопреки чему мы все-таки любим родину[11].

Иван Давыдов: Я бы хотел, как ни странно, порасспросить вас, Татьяна Никитична, о вещах довольно банальных. Мы – страна логоцентрическая. Это банально. В центре логоцентрического мира долго, ну, может быть, последние лет двести, стоял писатель. Человек, право которого распоряжаться словами не оспаривается. Законный распорядитель слов. И одновременно – учитель жизни, знаток всего, мудрец.