Я про эту артель писала в повести «Легкие миры». Мы с ними вместе воровали плитку, марлю и шпатлевку на складе военной прокуратуры. Галина Константиновна там была, малярша, Виктор Иваныч, паркетчик, считавший, что мой домик построен «еще при Иисусе Христе, до революции», Павел-плотник, пивший исключительно коньяк с сырком «Дружба» в качестве закуси, и вот Лермонтов.

Сначала я думала, – они так шутят. «Лермонтов заплатил? – А хуй он тебе заплатит!» Обычно ведь в таком контексте поминают Пушкина. («А платить кто будет? Пушкин?» – об этом даже научные статьи написаны.) Но оказалось, что самый настоящий Лермонтов; литературные шутки такой малой степени изощренности в мире строительных рабочих не водятся, зато они, будучи народом, без устали наполняют смыслами все три основных великих матерных слова и их производные.

Беспрерывно слышится хтонический гул и могучая семантическая пульсация.

Мне тогда открылись многие тонкости народной картины мира. Народ – он ведь постоянно занят физическим трудом, даже не приносящим результатов. (Осмысленность его действий с точки зрения образованного городского жителя, конечно, сомнительна; так, например, ограбление склада прокуратуры было акцией ненужной: ничто из награбленного не пригодилось ни мне, ни артельщикам, они просто натаскали мешков и рулонов и бросили, не пустив матерьялы в дело. Была возможность взять – вот и взяли.) Зато рабочие процессы четко разделялись на мужские и женские: так, приподнять и укрепить огромную тяжеленную балку, поддерживающую пол, – лагу – называлось «прихуяривать», а выполнить работу мелкую, тонкую, дробную – например, зашпатлевать трещины в подоконнике – называлось «запиздякивать». Инь – ян, другими словами, кто понимает.

О каком эгалитэ может идти речь в этом стройном и справедливом мире? Только гармония, только музыка сфер.

Или, тогда же, мне открылось живое существование мифологемы (так выразимся) Марс – Венера, т. е. союз бога войны с богиней любви. Вот, казалось бы, рухнул античный мир, зарос травой, и козы бродят по Форуму, и колонны разбились и раскатились на белые колобашки – ан ничуть; вот же плотник Павел, морщинистый, тощий и пропитой, в лиловой майке и жутких трениках, водрузившись на козлы, весь разрумянился и врет про то, как его любила генеральша, пока генерал бряцал мечом и сиял шлемом на учениях: проходу не давала, висла на шее: «люби меня!» – и как к его приходу она непременно напускала в ванну пузырей с помощью средства «Бадузан», то есть вновь и вновь рождалась из пены, как при начале мира.

Помню хриплый крик Галины Константиновны, она там самая была оторва: «Лермонтов сказал: снимаемся – и на другой объект!..» Так они исчезали на три дня, только пыль оседала на развороченный пол, а потом возвращались как ни в чем не бывало и вновь имитировали строительную деятельность, возюкая шваброй по полу или наклеивая обои кверх ногами.

А Лермонтов приходил один раз. У него было кожаное пальто, очень хорошие, блестящие ботинки, красивые кавказские глаза и немножко золота во рту. Он спросил меня, интимно понизив голос: «А у вас нет возможности французские духи доставать?.. Ооочень нужно».

Год-то был тощий, восемьдесят седьмой.

Сергей Иваныч был прорабом и в качестве такового управлял шаткой и неверной бригадой строителей, долженствующих превратить купленный мною коммунальный клоповник в Версаль.

Справлялся он с ними неплохо, учитывая, что все они – ну все, все – были падки на «жидкость без цвета, вкуса и запаха», как он кудряво называл алкоголь. Одну бригаду просто выгнал в одночасье; я прихожу на «объект» – тишина, и бумажки какие-то летают на июльском сквозняке. «Что такое, Сергей Иваныч? Где люди?» – «Уволил, Татьяна Никитична. Не соответствовали требованиям».

Клещами я вытянула из него историю: рабочие выносили на улицу старый дубовый паркет в пригнанный (за мой счет) мусорно-строительный контейнер. Собственно, я не хотела выбрасывать чудесные квадратные плашки, хотя они сохранились только в одной комнате коммуналки; думала отреставрировать, отциклевать, покрыть матовым лаком… но Сергей Иваныч закричал как сирена-ревун, замахал руками как мельница и победил.

Рабочие выносили паркет, а мимо ехал какой-то бизнесмен на своем дорогом авто. Хищным глазом он обозревал действительность – стояло крепкое, ясное, преступное время, начало 2000-х, – и вот засек рабочих и мои прекрасные дубовые плашки. Бизнесмен подрулил к мусорному контейнеру и предложил рабочим денег за то, чтобы они перегрузили мой паркет в его джип широкий; рабочие согласились на гешефт. На деньги, вырученные от продажи моего имущества, они купили ведро бухла, и прибывший на объект Сергей Иваныч застал группу валяющихся: сантехник, плиточник, плотник, маляр-штукатур (женщина) и электрик Энгельгардт.

На этого Энгельгардта у меня были свои виды: наивная, я полагала, что если человек – немец, то он аккуратен, трезв, любезен, сух и исполнителен. Ха-ха-ха.

Сергей Иваныч уволил всех валяющихся в одно мгновение, и я даже зауважала Сергея Иваныча.

В прежней жизни он был летчиком, врал, что обучался на летчика-истребителя, что синий простор манил и звал его с детства. А то и не врал: мелкий, как жокей, щуплый, как кузнечик, Сергей Иваныч идеально помещался в небольшую кургузую кабину самолетика и вполне мог истреблять врага, покусившегося на наши священные рубежи; но вот страна лопнула и развалилась, и Сергей Иваныч все потерял, однако быстро переучился на строителя; соответствующий диплом он так сильно совал мне в лицо, что я и тут заподозрила обман. Впрочем, проверять не было никакой охоты и возможности.

Как только мы начали ремонт, соседи сели писать доносы. Они были уверены, что я нарушаю законы, ведь законы так и формулируются, чтобы их невозможно было не нарушать. План соседей был красив и прост: они жалуются участковому, участковый, грозно ступая, приходит, аки Каменный Гость; я, от страха еле живая, трясусь и униженно скулю, готовая дать любые деньги, чтобы государство от меня отвязалось; полученные деньги участковый делит с доносчиками; они пируют на белой скатерти – колбасная нарезка, маринованные патиссоны, – а я глухо рыдаю в согнутый локоть.

Не тут-то было. Мы с Сергей Иванычем прежде всего раздобыли и вывесили на козлах в коридоре, небрежно так, казенную голубую милицейскую рубашку. С погонами подполковника. Мол, товарищ подполковник, да, где-то тут, среди мешков с цементом. Упарился, рубашечку снял. Может, ест на ящике каком, может, ссыт. Но сейчас выйдет.

Кроме того, у меня были – и очень пригодились – красные с золотом корочки МВД. Я была какой-то там Член Общественного совета при МВД в те времена, когда Б. В. Грызлов был почему-то министром этого самого МВД. Министр из него был как из говна пуля; такой же примерно и из меня был Член. Но корочки были вещь полезная. Я с их помощью даже одну тетеньку от тюрьмы спасла. А также разрешила себе гнать по трассе Москва – Санкт-Петербург со скоростью 200 км в час. (Меня остановили – и отпустили с поклонами.) Но не суть.

Участковый пришел лютовать во всей своей славе: фуражка, все дела. На лицо напустил казенную строгость и непроницаемость. Мы распахнули пошире дверь и дали ему вобрать в себя голубую рубашечку, шевелившую на теплом ветру короткими летними рукавами. Когда он понял и охнул, я показала на вытянутой руке разверстые корочки.

«Вопросы есть?» – ласково спросила я. – «Нет, нет», – забормотал дядечка. – «Как вообще живется? Как служится?» – наступала я. – «Мы эта… Мы не побеспокоим!.. Мы спросить, не надо ли чего…» – он заврался, махнул рукой и ссыпался вниз по ступенькам.

Видя во мне сообщника и заговорщика, Сергей Иваныч доверился мне и много рассказывал о способах обогащаться за счет доверчивости заказчика, тепло беседовал о методах коррупции, предлагал вместе зарабатывать на таможенном конфискате. Делясь со мной схемами грабежа в промышленном строительстве, он словно бы не замечал, что я тоже заказчик и становлюсь все внимательнее и настороженнее с каждым его рассказом; это не помешало ему хорошо меня обобрать. Так в голливудских фильмах злодей связывает жертву и подробно докладывает ей, как он будет ее мучить, и потом так и мучает.