– Он готов отозвать свой иск, – говорит мой-то. – В обмен на это он просит, чтобы вы отозвали свой. Это осторожное решение. Но я бы рискнул, я бы с наслаждением еще поборолся!

Ты-то – да. Но я не могу рисковать. Черт с ним. Расходимся. Уйти и не оборачиваться. В конце-то концов – «и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим».

– Жаль! Жаль! – говорит мне вслед мой-то. – Так интересно все разворачивалось, так хотелось поработать!

Дом, кое-как залатав и отчистив, я продала каким-то латиносам. Они были противные, угрюмые и ни разу не улыбнулись, даже из вежливости. Поэтому я не стала им рассказывать, которая стена в подвале пропускает воду во время дождя. Будет сюрприз! Меня не спросили – я не ответила, как учил меня риелтор.

– Я сам не хочу знать! Я сам не хочу знать! – говорил он, выставляя ладони.

Имущество распродала на «ярд сейле» – дворовой распродаже. Вытаскиваешь на улицу столы, раскладываешь ложки-поварешки, занавески и прочую дрянь, вроде той, которой торгуют в подземных переходах. Продала и мебель; пришла немалая толпа людей поглазеть и прицениться; за всеми не уследишь, так что много чего украли, включая готовальню, но она ведь все равно была не моя. Мне приятно было, что американцы тоже тырят: не всё ж мы одни. Терраса за годы выцвела, дерево стало совсем серебряным, и подступал срок, когда, по расписанию сертифицированного строителя, надо было обновлять ее, промазывая пропиткой. Не буду, пусть промазывают латиносы. У их детей, кстати, головы были просто огромные.

А машину я продала дальнему соседу, державшему небольшой вонючий бизнес в собственном дворе: развинчивал рухлядь на запчасти, перебирал моторы, продавал в автомастерские. Просила пятьсот долларов, но гешефт не вышел, в товаре он хорошо разбирался и заплатил мне один бакс. Справедливо: ведь днище проржавело так, что между педалей, сквозь дыры в полу, мелькала дорога и раздавленные на ней, не вовремя перебегавшие дорогу скунсы. Еще и выручил: так просто ведь машину не бросишь, оштрафуют. Разве что завести ее в лес, на забытый участок, к дому, называемому Конец Всех Путей, и оставить там до морковкина заговенья, до второго Колумбова пришествия, до дня, когда рак свистнет и за всеми за нами придут.

Голым приходишь ты в этот мир, голым и уходи.

Постояла на повороте, посмотрела.

Вырвала иглу из сердца и ушла.

В 1988 году поэт П. пришел ко мне в гости и подарил два глечика из обожженной глины и хуй на веревочке. Вернее, глечики он передал мне в вечное пользование, а хуй – миниатюрную такую вещицу длиной в один сантиметр – попросил отвезти в Америку, куда я как раз собиралась ехать, и подарить какому-нибудь американцу.

– Как же это я, вот так вот возьму и подарю американцу хуй? – спросила я в некотором оторопении.

– А вот так и подари, – сказал поэт П. – Он из моржовой кости сделан. Якут один вырезал.

В 1988 году как раз был разгар перестройки. Америка казалась лучезарным материком свободы, и сама мысль о том, что в нее можно было попасть, затуманивала разум. Идея подарить незнакомому – а может, и знакомому, не знаю, что хуже – американцу якутский нанохуй не представлялась совсем уж безумной, просто смущала. Немножко смущало и то, как я познакомилась со стихами поэта П. Их привезла с собой одна моя знакомая, лечившаяся в дурдоме города Ухта; там среди выздоравливающих ходили по рукам списки этих стихов.

– Хорошо, Алеша, – сказала я, – отвезу.

Отвезти-то отвезла, но за десять лет жизни в Америке случая вручить подарок у меня не было. Не было вокруг меня таких людей, которые, приняв подарок, не позвонили бы в полицейский участок или врачу. Ну не встретился мне такой человек. Эмигранты, понятно, не в счет.

Честно, маленький беленький хуй моржовый тяготил меня. Ведь я обещала – но просьбу не выполнила. Я как бы незаконно владела чужим имуществом и воплощенным в нем приветом неизвестному другу. Эстафетная палочка не добежала до финиша, а грузом лежала в отделении кошелька. Часто я думала о том, как от него избавиться. Остановить прохожего на улице Нью-Йорка и молча протянуть?.. Завернуть в бумажку и подложить в сельский почтовый ящик?.. Вручить лучшему студенту?.. Картины ужасных последствий пугали и останавливали занесенную руку.

А вот в России, думала я, никакой проблемы бы не возникло. Ни самомалейшей. За редкими исключениями в виде совсем уж старушек-маргариток любой мой знакомый с огромным удовольствием принял бы вещицу в подарок, много шутил бы, надел бы на шею (шнурок потемнел, но был крепок), придумывал бы, как употребить и где использовать.

Вернувшись в Россию, я так и сделала. Легко и со смехом принятый, он мелькнул и порхнул и освободился от десятилетнего плена. Где он теперь?

Я, в общем, к Америке хорошо отношусь, нынешний антиамериканизм, как и все националистические фобии, мне претит. Баланс хорошего и дурного в Америке очень приличный, а если президент болван, так скоро другого выберут. Но жить там я не хочу, я хочу жить тут. Здесь совсем не лучше. Просто там чужое, а тут свое. Вот и подарок поэта П. погулял по белу свету и воротился домой.

Наверно, вы бы поступили иначе.

Пошла в магазин, купила кучу продуктов. Водки для гостей, себе – шабли («вкусненького шабли», как выражается блогер Антон Красовский).

Тащу сумки. Под козырьком «Перекрестка» небольшая бригада людей в красных спецовках (уборка мусора? разгрузка товаров?) продает друг другу, судя по движениям и выкрикам, голубую джинсовую куртку за полцены.

Кричат с каким-то акцентом: «А потому что страна у нас такая – все н-нах..! А страна у нас такая!» «Н-нах… все!» – отзываются собеседники.

«Как бы не толкнули и не разбили бы шабли», – думаю, протискиваясь.

От группы отделяется один, тоже в спецовке. Немолодой. Быстро идет за мной. «Ой», – думаю я.

«Да вы никак Толстая?» – говорит он.

«Не без того», – привычно отзываюсь я.

«Тогда у меня к вам вопрос!»

«Прямо вот тут?» – спрашиваю я. Сумки адской тяжестью оттягивают руки, но дом близко.

«А вот я что хотел спросить. Вот вы в своей программе со священниками всякими разговариваете. Был этот у вас. Чаплин».

«Кураев», – автоматически поправляю я.

«Да. Кураев. Так вот вопрос. Вот, он говорит, женщина сделана из Адамова ребра. А вы там так недоверчиво к нему. Вот хотел спросить: ваше какое лично мнение по этому поводу? Вот ваше лично».

Я молчу.

«Потому что я вам могу изложить на это свое понимание, как мне представляется», – предлагает мне спецстроймонтаж, или мосмусор, или кто он.

Ох, блять. В одной руке у меня три бутылки да во второй пять кило всякого нелегкого и необходимого. В третьей руке сумка с кошельком, а четвертой рукой надо достать ключи и открыть подъезд. Сейчас все выроню и разобью. Да. Из ребра спецмусормонтажа, конечно. Из чего же еще? Сама, что ли, зародилась?

Я молчу и, извернувшись, достаю ключи одиннадцатым, незанятым пальцем.

«Значит, не излагать? Не заинтересовал?» – еще надеется строймонтаж.

«Нет».

«Ну что ж. Все-таки спасибо, что выслушали, прошли со мной».

Прикладывает руку к воображаемому козырьку и уходит. Страна, что ли, у нас такая.

В троллейбусе три старухи. Одна – лет шестидесяти пяти – с рукой на перевязи, сделанной из розового платка. Громкая, бодрая, напористая. Розовый берет, волосы уложены на бигудях.

Вторая – далеко за семьдесят, тоже еще не без бодрости, но проникновенная, духовная. На голове – вязаная шапочка, а поверх – шапочка для душа, то ли от дождя, то ли от Вредного Космического Излучения.

Третья совсем древняя, шамкающая, медленная, так что две первые не пускают ее в разговор, перебивают.