Когда на пятый день банки открылись, в них понесли деньги. В результате не только крупнейшие, а почти все банки страны возобновили работу. В честь этого Рузвельт объявил о возвращении американцам пива, официально запрещенного «сухим законом». И хотя никто этот запрет не соблюдал, отмена его (также пока еще незаконная) была воспринята как предвестник ликвидации ненавистного закона в целом. Президент, сам не отказывавшийся от кружки пенного напитка, да и от крепкого коктейля, торжествовал.
В то же время леворадикальные силы обрушились на него, упрекая в двуличности и даже в том, что он продался крупному капиталу «Президент изгнал менял из столицы 4 марта, а 9 марта они вернулись назад», — жаловались те, кто надеялся, что Рузвельт станет на социалистический путь{290}.
За первой «беседой у камина» последовали новые. Оказалось, что Рузвельта слушают, к его мнению прислушиваются американцы самых разных общественных слоев, что появилось новое и весьма эффективное средство разъяснения правительственной политики, убеждения граждан в ее правильности, а одновременно и повышения авторитета и влияния самого Рузвельта.
Обычно беседа продолжалась 35—40 минут, подчас чуть дольше. Определенного графика выступлений не было. Иногда между ними проходило два месяца, но чаще — полгода или даже больше, то есть вниманием своих слушателей президент не злоупотреблял, не допускал, чтобы они приедались, становились рутинными. Он использовал беседы у камина только тогда, когда ему приходилось принимать наиболее ответственные решения или страна оказывалась в критической ситуации, сущность которой обязательно надо было разъяснить в духе, необходимом Рузвельту.
И в «беседах у камина», и на пресс-конференциях Рузвельт почти никогда не упоминал о своей принадлежности к Демократической партии. Он стремился подчеркнуть общенациональный характер своей политики, необходимость единства американского народа, независимо от социальных, национальных, расовых и прочих различий, для решения тех сложнейших проблем, с которыми приходилось сталкиваться.
Достаточно привести тематику первых четырех бесед, состоявшихся в первый год «Нового курса» — 12 марта, 7 мая, 24 июля и 22 октября 1933 года: «Банковский кризис», «Первые программы и планы реформ», «Сто дней реформ», «Механизм экономической политики нового курса».
Во время второй «беседы у камина» Рузвельт отчитался перед населением о том, что его администрация уже сделала по преодолению кризиса и что будет сделано в ближайшее время: «Сегодня у нас есть основания считать, что дела обстоят несколько лучше, чем два месяца назад. В промышленности произошло оживление, железные дороги перевозят больше грузов, цены на сельскохозяйственную продукцию изменились в лучшую сторону. Однако я не позволил бы себе выступать с излишне радужными заверениями. Шумиха не вернет нас на путь благосостояния, и я намерен всегда быть честным с народом нашей страны. Я не хочу, чтобы люди пошли по неразумному пути и допустили, чтобы это улучшение обернулось новой волной спекуляций. Я не хочу, чтобы необоснованный оптимизм породил у людей веру в то, что можно возобновить гибельную практику постоянного наращивания выпуска сельскохозяйственной и промышленной продукции в надежде, что доброе Провидение найдет покупателей по высокой цене. Такой курс может создать на короткое время иллюзию благополучия, но это будет благополучие, которое заведет нас в новый штопор»{291}.
В следующие годы выступления посвящались государственному регулированию экономики, отношениям между трудом и капиталом, программам общественных работ и социального обеспечения, оказанию помощи жертвам засухи, реформе Верховного суда, мерам по преодолению экономического спада 1937—1938 годов и т. д. Несколько реже выступал Рузвельт в годы Второй мировой войны, но иногда в связи с тем, что важнейшие события буквально следовали одно за другим, его беседы также происходили часто. Всего в 1933—1945 годах (в 1945-м состоялась только одна «беседа у камина» — 6 января — и посвящена она была послевоенному устройству мира) Рузвельт таким способом «встретился» со слушателями 31 раз.
«Беседы у камина» встречали живейший отклик. Президент получал многие тысячи дружественных писем. Вот лишь одно из них, написанное Генри Хёрстом из штата Алабама: «Дорогой мистер президент, я хотел бы обратиться к вам “мой друг”, так как все мы слушаем именно такое ваше приветствие, только через эфир и во множественном числе, но с такой искренностью, которая трогает сердца большинства американского народа»{292}. Высоко оценивали выступления президента не только простые люди, но и рафинированные интеллигенты, в том числе хорошо понимавшие, какое значение имеет политическая документация для изучения общества. Известный историк Чарлз Берд писал Рузвельту о необходимости издания его выступлений массовым тиражом для широкой аудитории{293}. Думается, что такого рода письма послужили стимулом к публикации многотомника рузвельтовских документов.
Рузвельт смело вводил в работу президента новый стиль. Подчас при этом не обходилось без курьезов. Он, например, пожелал, чтобы члены кабинета называли его по имени. В первый раз позвонив в министерство труда и попросив к телефону министра — мисс Перкинс, он добавил, что говорит Франк. Секретарь министра бросила высокомерно: «Я не знаю никакого Франка. Кто это такой? Откуда он?» — на что последовал ответ: «Из Соединенных Штатов. Президент страны»{294}.
Членам кабинета и всей администрации льстила простота, с которой обращался с ними Рузвельт, нравились его шутки, порой, может быть, слишком вольные, но также воспринимавшиеся как свидетельство доверия и дружбы. Г. Икес, например, вспоминал, как однажды он явился к Рузвельту по срочному делу рано утром, когда тот брился в ванной комнате. Президент позвал его туда и, начиная разговор, предложил присесть на крышку унитаза, так как другого места просто не было. При этом он не удержался от предостережения: «Только не забудьте, что вы в штанах!»{295}
Постепенно у Франклина выработалась определенная манера общения с теми посетителями, которые одолевали его просьбами, крупными или мелкими. Он нередко стремился не допустить, чтобы гость успел высказать свое пожелание, стремился отделаться от просителя, но сделать это так, чтобы у него осталось наилучшее впечатление о приеме. С этой целью устанавливался соответствующий распорядок, за которым тщательно следил находившийся в комнате ожидания личный адъютант Рузвельта «папаша» Уотсон, которому был присвоен генеральский чин («папашей» его называли за манеру поведения, вроде бы покровительственное отношение не только к посетителям, но и к самому президенту). Посетителю давалось определенное время на беседу — обычно 10—15 минут. Но когда он заходил в президентский кабинет, хозяин не давал ему ничего сказать, а сам обрушивал на гостя длинные дружеские тирады, продолжавшиеся до того момента, когда должен был появиться следующий посетитель.
Вот как описывает такого рода приемы Д. Берне: «Внезапное приглашение в просторный кабинет, сияющая улыбка и протянутая для приветствия рука, фамильярное обращение к гостю по имени… легкий, плавный, эмоциональный, назидательный разговор, редко связанный с целью посещения… Сидя за письменным столом, перебирая сувениры и безделушки, президент своей экспансивностью, откровенностью и добродушием давал гостю возможность почувствовать себя непринужденно»{296}.
Вслед за открытием банков последовало снижение процентов по ипотеке, введение страхования банковских вкладов до 2,5 тысячи долларов (с 1935 года — до пяти тысяч), был установлен контроль над обращением золота. Все эти функции были возложены на Федеральную резервную систему Уоллстрит частично утратила роль единственного регулятора основных финансовых операций. Контроль за ними перемешался из Нью-Йорка в Вашингтон.
