Вскоре Рузвельту стало ясно, что через Громыко добиться чего-либо путного невозможно. 1 сентября, еще до встречи с послом, руководившим советской делегацией в Думбартон-Оксе, президент пытался в как можно более деликатной форме убедить Сталина отказаться от требования включить в ООН все советские республики: «…весь проект, поскольку это, конечно, касается Соединенных Штатов, да и, несомненно, также других крупных стран, определенно оказался бы в опасности, если бы этот вопрос был поднят на какой-либо стадии до окончательного учреждения Международной организации и до того, как она приступит к выполнению своих функций. Я надеюсь, что Вы сочтете возможным успокоить меня в этом отношении»{692}.
Сталин его отнюдь не успокоил. Сославшись на формальное расширение прав союзных республик в начале 1944 года путем преобразования наркоматов иностранных дел из союзных в союзно-республиканские (то есть союзные республики получили право создавать свои внешнеполитические органы, что было сделано как раз в предвидении подобной ситуации), Сталин 7 сентября разъяснил американскому президенту: «Вам, конечно, известно, что, например, Украина и Белоруссия, входящие в Советский Союз, по количеству населения и по их политическому значению превосходят некоторые государства, в отношении которых все мы согласны, что они должны быть отнесены к числу инициаторов создания Международной организации. Поэтому я надеюсь еще иметь случай объяснить Вам политическую важность вопроса, поставленного советской делегацией в Думбартон-Оксе»{693}. Из этого письма всё же было видно, что Сталин может пойти на уступку — согласиться с принятием в ООН не всех республик, а только Украины и Белоруссии.
Вслед за этим Рузвельт поставил перед Сталиным вопрос о характере голосования в Совете Безопасности: «Мы и британцы твердо держимся того взгляда, что при принятии решений Советом спорящие стороны не должны голосовать даже в том случае, если одна из сторон является постоянным членом Совета, в то время как Ваше Правительство, как я понял Вашего Посла, придерживается противоположного взгляда… Я уверен, что общественное мнение в Соединенных Штатах никогда не поняло бы и не поддержало бы плана создания Международной организации, в котором нарушался бы этот принцип. Кроме того, мне известно, что многие страны мира придерживаются того же самого взгляда, и я твердо убежден, что малым народам было бы трудно согласиться на Международную организацию, в которой великие державы настаивали бы на праве голосования в Совете при разрешении споров, в которых они сами замешаны»{694}.
По этому вопросу Сталин повторил 14 сентября свою прежнюю позицию. Сославшись на согласие, достигнутое в Тегеране, Сталин демагогически продолжал: «Такое единство предполагает, разумеется, что среди этих держав нет места для взаимных подозрений. Что касается Советского Союза, то он не может также игнорировать наличие некоторых нелепых предрассудков, которые часто мешают действительно объективному отношению к СССР. Да и другие страны должны взвесить последствия, к которым может привести отсутствие единства у ведущих держав»{695}.
* * *
Казалось, Рузвельт имел всенародную поддержку. Однако реальную степень его влияния должны были показать очередные президентские выборы. Приближался ноябрь високосного 1944 года.
Эта избирательная кампания существенно отличалась от предыдущих: во-первых, Рузвельт впервые проводил ее в военное время и речь шла о выборах не просто президента, а верховного главнокомандующего; во-вторых, от избирателей тщательно скрывали состояние его здоровья, которое за последнее время резко ухудшилось.
Три президентских срока Рузвельта были единственным случаем в американской истории. Теперь же поднимался вопрос о совершенно беспрецедентном шаге — выдвижении его кандидатуры в четвертый раз.
Фактически на этот раз Рузвельт начал свою избирательную кампанию ежегодным посланием конгрессу «О положении страны», с которым он выступил 11 января 1944 года.
Выдвигая план новых реформ, он придал ему сенсационную пышность, назвав вторым Биллем о правах. Иначе говоря, президент сравнивал намечаемые им мероприятия с теми знаменитыми первыми десятью поправками к Конституции США, которые были введены в декабре 1791 года и закрепили на общенациональном уровне статус американского гражданина, обеспечив ему демократические права и свободы и гарантии их реализации.
Теперь же устами главы государства провозглашались «новые основы обеспечения и процветания» всех граждан США «без различия положения, расовой или религиозной принадлежности»: право на полезный труд; право на заработок, обеспечивающий нормальное пропитание, одежду и отдых; право фермеров иметь доходы, обеспечивающие не только содержание семьи и хозяйства, но расширение и совершенствование производства; право на коммерческую деятельность, однако в условиях, которые исключают монополистический диктат; право на жилище, образование, медицинскую помощь, социальное обеспечение в старости, в случае болезни или потери работы. Это была в полном смысле слова программа государства всеобщего благосостояния, или постиндустриального общества.
В современной социологии постиндустриальным обществом называют такое социальное общежитие, в экономике которого в результате научно-технических достижений и существенного роста доходов населения приоритет переходит от выпуска товаров к оказанию услуг, производственным ресурсом становится информация, научные разработки оказываются главной движущей силой экономики, наиболее ценными качествами являются уровень образования, обучаемость и способность работника к творчеству. В таком обществе при естественной дифференциации в доходах и уровне жизни населения каждому человеку, ведущему достойный образ жизни, предоставляется необходимый минимум благ, обеспечивающий комфортные условия жилья, пропитания, образования, воспитания детей, отдыха и развлечений.
По существу, выдвигая программу создания такого общества, Рузвельт замахивался на будущее, не столь уж близкое, но представляемое им довольно отчетливо. В послании президент обрушился на правые силы, выказав себя горячим приверженцем подлинно демократических установок, которые он с тактическими перерывами и отступлениями культивировал с первых месяцев своего президентства. «Если реакция победит, — говорил он, — если повторится история и мы возвратимся к так называемому обычному положению двадцатых годов, можно будет решительно сказать: хотя мы и победили врагов на полях битв за рубежами нашей страны, здесь, у себя дома, мы дали возможность победить духу фашизма»{696}.
В этом выступлении было немало риторики и демагогии, начиная с совершенно неоправданного сравнения своих политических противников с фашистами. Но это вполне можно понять, принимая во внимание предстоявшую избирательную кампанию. Однако, кажется, Рузвельт искренне верил в возможность построения такого справедливого общества.
В июле президент, занимавший свой пост уже двенадцатый год, написал председателю Национального комитета Демократической партии, что в случае, если партийный съезд выдвинет его кандидатуру на четвертый срок, он поступит как солдат — выполнит порученное дело. В том, что демократы его поддержат, сомнений не было. Однако не было уверенности в одобрении подавляющим большинством населения, не имевшим жесткой партийной ориентации, того факта, что человек будет управлять страной еще четыре года. Не превратится ли это в пожизненное президентство? Не будет ли началом авторитарной власти? Такого рода вопросы приходили в голову даже тем непартийным, кто вполне благожелательно относился к Рузвельту, кто в условиях войны стал жить лучше, чем до нее. Подобные настроения всячески раздувались агитаторами Республиканской партии.
