Интересен тут не сам факт вероятных злоупотреблений, а то, что власть быстро находит способы предотвратить их.

В подробных росписях, поступающих в Разряд, для каждого ратника показывались все приезды на службу, сколько дней был в дороге, на какой срок явился в назначенное ему место, кто и когда его сменил.

В 1578 г. станицы, высылаемые стоялыми головами, еще более продвинулись на юг. Путивльские стали ездить вдоль Орели к Днепру до Песьих Костей, Рязанские — к Святым Горам, а Мещерские — вниз по Дону до Волжской переволоки, где проходила дорога из Крыма в Ногаи.

Хищные крымцы, конечно, тоже не зевали и прокладывали новые набеговые дороги. В1579 г. противник освоил шлях, идущий от реки Кальмиус по водоразделу Донца и Дона.

Снова в Москве собрались станичники и стоялые головы. По результатам обсуждения у Юрьева было принято решение: усилить силы стоялых голов на Осколе около устья Ублы и на Дону, около устья Богатого Затона. Юрьев так провел маршруты разъездов, чтобы и новый путь крымцев оказался под наблюдением. [56]

Станичная и сторожевая служба дворян и детей боярских на южной окраине не исключала службы поблизости от дома. Так, путивльцам и рылянам надо было еще стеречь русско-литовскую границу.

Новое постановление о службе детей боярских было сделано в 1580 г. Боярин Юрьев и дьяк Щелкалов «приговорили» о путивльских станицах — в ездоки не брать служилых с поместьями менее 100 четвертей, [57]«тех оставити в полку», на станичную службу должны были отправляться лишь люди «конные, молодые и просужие».

Станичная служба ложилась теперь лишь на людей с соответствующими материальными возможностями.

В 1623 г. был издан новый устав станично-сторожевой службы. Теперь каждая станица состояла из атамана, 6 ездоков и 2 вожей — у каждого имелось по 2 лошади и пищаль. Станица, доезжая до определенного урочища, должна была оставить там «доездную память» и, возвращаясь обратно, обязана была встретиться с другой станицей, вышедшей на смену. Вторая станица забирала доездную запись, оставленную первой, и припрятывала в укромном месте свою.

Если станица замечала степняков или их следы, то отряжала пару человек для сообщения ближайшему воеводе, а остальные должны были «подлинных вестей проведывать», то есть продолжать слежение. «Чтобы всякие вести были ведомы и воинские люди безвестно не пришли и какова дурна не учинили». [58]

Представим себе день станичника. Начинается он с краюхи хлеба, прилично уже зачерствевшей, и горсти толокна, замешанного на воде. Теперь напоить коней в береговых камышах. Станичник замечает на воде знак. Он умеет читать книгу степей, оврагов, рек, лесов. Ее письмена — это след копыта в пыли, смятая трава, сломанная ветка, человеческие выделения, остатки пищи, конские «яблоки»… По воде плывет конский волос. Значит, кто-то переходит реку выше по течению.

Один станичник остается с конями, двое других идут через камышовые заросли, донный ил хватает за ноги. Неподалеку от берега раздается храп коней. Станичники уходят по шею в воду, замирают, едва ли в 40 саженях от них через реку переправляется орда. Виден бунчук, украшенный конским хвостом, — мурзу окружают воины, плоские шлемы и бехтерцы тускло отражают рассветные лучи. Каждый ордынец, сидя на приземистом, но бойком коне, ведет еще вьючную лошадь, на ней мотки веревки, седельные корзины, мешки — все готово для «сбора урожая». Этим вервием будут вязать хрупкие руки девушек, а в седельные корзины бросать детей, вырванных из рук воющих матерей. От ордынцев доносится запах немытых тел. Длинноусые люди в коротких халатах и белых войлочных колпаках ведут верблюдов, на которых навьючены пушечные стволы — то воины турского султана, янычары. Скрипят огромные колеса арбы, нагруженной ядрами и пороховым зельем. «Чабук, олан узун сачлы», — видно, торопятся басурманы. Вдалеке, на правом высоком берегу, клубится пыль, подходят к переправе тьма, [59]не меньше.

Холод пробирает до костей, трудно унять стук зубов. Кто-то входит в воду, совсем рядом, мочится, потом пьет. Одна рука станичника ложится басурману на рот, вторая ведет ему под бороду лезвие ножа. Враг, булькнув, ложится на спину и, пуская розовые пузырьки, начинает медленно уходить в воду.

«Калга идет, с ним три тьмы, — шепчет напарник. — Пора назад».

В первой половине XVI в. в населенном центре Руси наступает фаза демографического сжатия — истощение используемых пахотных земель и нехватка свободных земель, которые можно ввести в сельскохозяйственный оборот.

Первые звоночки фазы сжатия прозвенели еще в конце XV в. В 1480–1500 гг. в крупной новгородской Деревской пятине население выросло на 16 %, а пашня только на 6 %, цена ржи поднялась с 14 до 20 денег за коробью (7 пудов). [60]

Обострение хозяйственной ситуации после 1520 г. связано и с климатическими изменениями. Начинается уменьшение среднегодовых температур, а вместе с тем растет число погодных аномалий. На протяжении последующих 50 лет редкий год не отмечается экстремальными метеорологическими явлениями — засухой, продолжительными дождями, летними заморозками; все это губит или сокращает урожай. Происходит изменение климата, известное как малый ледниковый период.

Всего несколько выписок из летописи погодных катаклизмов.

1524. «Зима добро студена и стояла до Троицына дня (24 мая)».

1546. В Москве с сентября лежал глубокий снег. На следующий год уже весной пришла «засуха великая» и даже «суда на Москве реке обсушило». [61]

1548–1549. Голод охватил все северные районы страны. «Людей с голоду мерло много», — лаконично сообщает летопись о событиях на Северной Двине. И десять лет спустя на Северной Двине пустовало до 40 % пашни.

1552–1553. В Новгороде и Пскове от голода и эпидемии погибло не менее 30 тыс. человек. Происшедшее напоминало период предыдущего демографического сжатия на Новгородчине конца XIV — начала XV в., когда летописи пестрели такими записями: «А в Новегороде хлеб дорогъ бысть не толко сего единого году, но всю десять летъ… толко слышати плачь и рыданье по улицам и по торгу; и мнозе от глада падающе умираху». [62]

1556–1557. Голод охватил Северное Заволжье, затронул и центральные регионы. «Во время жатвы дожди были великие, а за Волгой во всех местах мороз весь хлеб побил; и множество народа от глада изомроша по всем городам».

С середины XVI в., после завоевания волжских ханств и укрепления крымской обороны, начался отлив земледельческого населения из центральных и северо-западных областей на юг и юго-восток.

Государство должно было поддерживать территориальное расширение укреплением и увеличением служилого сословия.

Наделением землей детей боярских и дворян занимался Поместный приказ. Каждый сын боярский, достигший пятнадцатилетнего возраста, подавал туда челобитную, в которой определял, будет ли служить с отцовской земли, с «прожитка» (отцовской земельной пенсии) или ему нужен свой «новичный оклад» — 100 четвертей земли, положенных новобранцу. Ясно, что государство и ради обеспечения дворянского войска должно было постоянно заниматься заимкой новых земель.

Законодательство Ивана III, а еще более Ивана Грозного стремилось к приравниванию владельцев вотчин к владельцам поместий.

Очевидный лозунг преобразований был таков: за владение землей, вне зависимости от формы собственности, надо служить государству. Доход с земли должен быть платой за несение службы.