— Он ведь до сих пор ни о чем не догадывается, да? Наверное, ему по-прежнему кажется, что он ушел безнаказанным. Квилиан верит, что еще немного, и его подберет «Мандат Небес».

— Думаю, вскоре он осознает всю глубину своих заблуждений. Но куда раньше его капсула заинтересует Смеющихся.

Я постаралась припомнить все, что Муханнад рассказывал о преследующих нас врагах.

— И что они с ним сделают? Собьют?

— Нет, если только не решат, что не сумеют взять его с минимальными потерями. И, думаю, обесточенная шлюпка не вызовет у них никаких опасений.

— А потом?

— Потом он умрет. Не сразу. Так же как и Блистательный Халифат, и Монгольская Экспансия, Смеющиеся испытывают острую жажду информации. Им уже доводилось ловить и таких, как он, и таких, как я. В чем можно быть уверенным — Квилиан успеет их изрядно повеселить.

— А потом? — повторилась я.

— Затем в силу вступит жажда иного рода. Смеющиеся — существа холоднокровные. Рептилии. И мы — теплокровные обезьяноподобные твари, — кажемся им надругательством над природой. И у них есть все причины ненавидеть нас. В конце концов, наши предки на протяжении миллионов лет пожирали их яйца.

В течение долгого времени я пыталась осмыслить сказанное и думала о Квилиане, пребывавшем в неведении о допущенной им смертельной ошибке. Какая-то частичка моей души даже требовала проявить милосердие. Нет, не спасти его — для этого нам пришлось бы излишне близко подойти к вражеским кораблям, — но просто расстрелять шлюпку из наших орудий, чтобы главнокомандующий не попал в лапы Смеющихся.

Впрочем, частичка эта была не велика.

— Муханнад, сколько времени до перехода?

— Шесть минут, если следовать прежним курсом. Желаешь пересмотреть планы?

— Нет, — ответила я после секундных раздумий. — Думаю, ты и так делаешь все возможное. Как ты считаешь, мы сможем проскочить сквозь слабину, не развалившись на куски?

— Если на то будет воля Аллаха. Но, надеюсь, Желтая Собака, ты и сама понимаешь, что наши шансы на возвращение домой очень призрачны? Как я ни старался выкручиваться, корабль получил серьезные повреждения. Он не выдержит слишком много прыжков.

— Значит, мы должны постараться пристроиться там, где завершится наш путь.

— Но то место никогда не станет настоящим домом ни для одного из нас, — мягким тоном предупредил он, словно мне требовалось объяснять.

— Во всяком случае, если там живут люди… в смысле настоящие, а не яйцекладущие чудища, или смазливые хвостатые дьяволы — это будет уже что-то, верно? Человек все-таки всегда остается человеком. И если Инфраструктура в самом деле начала протекать, позволяя смешиваться временным потокам, рано или поздно нам все равно придется учиться жить вместе. Не имеет значения, кто из нас и что учинил над другим в своей исторической линии. Прошлое необходимо оставить позади.

— Это будет не просто, — признался араб. — Впрочем, если два столь непохожих человека, как мы с тобой, сумели подружиться, надежда остается. Быть может, мы даже станем примером для остальных. Поживем увидим, верно?

— Верно, — эхом откликнулась я.

Я сжала ладонь Муханнада, когда мы влетели в портал и направились к судьбе, уготованной нам Небесами, какой бы она ни была.

Тед Косматка^{6}

СЛОВА НА БУКВУ «Н»

(Пер. Андрея Новикова)

Они пришли из пробирок. Бледные, как призраки. С голубовато-белыми, как лед, глазами. Сперва они пришли из Кореи.

Я пытаюсь мысленно представить лицо Дэвида, но не могу. Мне сказали, что это временное явление — разновидность шока, который иногда наступает, когда увидишь подобную смерть. И хотя я пытаюсь увидеть лицо Дэвида, я вижу лишь его светлые глаза.

Сестра сидит рядом на заднем сидении лимузина. Она сжимает мне руку:

— Уже почти все.

Впереди, у ограды из кованых железных прутьев, толпа протестующих начинает волноваться, увидев приближение нашей процессии. Они стоят в снегу по обе стороны кладбищенских ворот, мужчины и женщины в шляпах и перчатках, на лицах выражение справедливого негодования, в руках плакаты, которые я отказываюсь читать.

Сестра опять сжимает мне руку. До сегодняшнего дня я не видела ее почти четыре года. Но сегодня она помогла мне выбрать черное платье, чулки и туфли. Помогла одеть сына, которому еще не исполнилось три года, и ему не нравятся галстуки. Сейчас он спит на сидении напротив нас, еще не понимая, что и кого он потерял.

— Ты выдержишь? — спрашивает сестра.

— Не знаю. Наверное, нет.

Лимузин замедляет ход, сворачивая на территорию кладбища, и толпа бросается к нему, выкрикивая ругательства. Люди плотно обступают машину.

— Вас сюда никто не звал! — кричит кто-то, и к стеклу прижимается лицо старика с безумными глазами. — Свершится воля Божья! — вопит он. — Ибо расплата за грех есть смерть.

Лимузин раскачивается под напором толпы, и водитель прибавляет ход, пока мы не проезжаем мимо них, направляясь вверх по склону к другим машинам.

— Да что ними такое? — шепчет сестра. — Что за люди могут так себя вести в такой день?

«Ты удивишься, — думаю я. — Может быть, это твои соседи. А может быть, мои». Но я смотрю в окно и ничего не говорю. Я начинаю привыкать к тому, что молчу.

Она приехала ко мне домой сегодня, чуть позже шести утра. Я открыла дверь и увидела ее, такую замерзшую. Мы так и стояли молча — никто из нас не знал, что сказать после такой долгой разлуки.

— Я узнала про это из новостей, — сказала она наконец. — И прилетела первым же самолетом. Мне так жаль, Мэнди.

В тот момент я хотела ей ответить — слова распирали меня изнутри как пузырь, готовый лопнуть, и я открыла рот, чтобы завопить на нее, но то, что из него вырвалось, принадлежало уже другой женщине — я жалко всхлипнула, и сестра шагнула ко мне, обняла, и у меня после стольких лет снова появилась сестра.

Лимузин притормозил возле вершины холма, и другие машины нашей процессии подтянулись. По сторонам дороги теснились надгробия. Я увидела впереди зеленую палатку. От ветра ее полотняные бока раздувались и втягивались, словно дышал какой-то великан. Перед ней прямыми рядами скучковались две дюжины серых раскладных стульев.

Лимузин остановился.

— Будем будить мальчика? — спросила сестра.

— Не знаю.

— Хочешь, я его понесу?

— А ты сможешь?

Она взглянула на ребенка:

— Ему ведь три года?

— Нет, еще не исполнилось.

— Он крупный для своего возраста. Или мне так показалось? Я мало общаюсь с детьми.

— Врачи говорят, что он большой.

Сестра подалась вперед и коснулась его молочно-белой щеки.

— А он красивый, — сказала она. Я постаралась не заметить удивление в ее голосе. Люди никогда не осознают, каким тоном говорят, а тон выдает их предположения и ожидания. Но меня давно уже перестало задевать то, что люди подсознательно выдают. Сейчас меня задевают лишь намерения. — Он действительно очень красивый, — повторила она.

— Он сын своего отца.

Из машин перед нами стали выходить люди. Священник уже шагал к могиле.

— Пора, — сказала сестра. Она открыла дверцу, и мы вышли в холод.

Сперва они пришли из Кореи. Но это, конечно же, неправильно. Историю надо рассказывать по порядку. Точнее будет сказать, что все началось в Британии. В конце концов, именно Хардинг опубликовал ту первую статью, именно Хардинг потряс мир тем заявлением. И именно портреты Хардинга религиозные группы сжигали на лужайках перед церквями.

И лишь позднее корейцы открыли миру, что достигли той же цели на два года раньше, а доказательства уже выросли из пеленок. И только позднее, намного позднее, мир осознал масштаб того, что они сделали.

Когда Народная партия угробила Ен Бэ, корейские лаборатории опустели, и их внезапно обнаружились тысячи — светловолосых или рыжих малышей-сирот, бледных, как призраки, голодающих на корейских улицах, когда вокруг них рушилось общество. Последовавшие войны и смены режима уничтожили большую часть научных данных, но сами дети — те из них, кто выжил — остались бесспорным фактом. И в том, кто они такие, ошибиться было невозможно.