— Я в порядке, Эвелин. Я просто занят.

— О, это хорошо! А чем?

— Просто занят.

— Всегда хорошо быть чем-то занятым. Пойдешь вечером смотреть новости?

— Не знаю.

— А надо бы. В самом деле надо. Интеллектуальная стимуляция так важна для людей нашего возраста!

— Мне надо идти, — буркнул Боб.

— Конечно, но сперва скажи, как твоя внучка справляется с…

Он положил трубку. Точно, очень раздраженный. Может, у него проблема с регулярностью стула? Эвелин посоветовала бы клизму.

Следующий звонок принес ей больше удовлетворения. Джина Мартинели, как и всегда, пришла в восторг от внимания Эвелин. Она подробно рассказала Джине о состоянии своего артрита, подагры и диабета, проблеме с лишним весом у ее сына, о выкидыше у падчерицы жены другого сына, прослаивая все это цитатами из Библии («но употребляй немного вина, ради желудка твоего» — Первое послание к Тимофею). Джина ответила на все вопросы Эвелин, записала все ее рекомендации и…

— Эвелин? — спросила Джина. — Ты еще у телефона?

— Да, я… — Эвелин замолчала, и это настолько потрясло Джину, что она ахнула. — Нажми кнопку тревоги!

— Нет-нет, я в порядке. Я… просто на секунду вспомнила кое-что.

— Кое-что вспомнила? Что?

Но Эвелин и сама этого не знала. Если говорить точно, то это было не воспоминание, а… что? Ощущение. Слабое, но одновременно и четкое ощущение… чего-то.

— Эвелин?

— Я здесь!

— Господь решает, когда призвать нас к себе, и мне кажется, что твое время еще не настало. Ты слышала про Анну Чернову? Ту знаменитую балерину с четвертого этажа? Она вчера вечером упала, сломала ногу, и ее пришлось перевести в лазарет.

— Нет!

— Да. Бедняжка… Сказали, что временно, пока ее состояние не стабилизируется, то ты ведь знаешь, что это значит.

Она знала. Они все знали. Сперва лазарет, затем на седьмой этаж, где у тебя не будет даже собственной комнатушки, а потом в палату интенсивного ухода на восьмом и девятом. Уж лучше уйти быстро и чисто, как Джед Фуллер в прошлом месяце. Но Эвелин не собиралась позволить себе такие мысли! Позитивное отношение так важно!

— Я слышала, что Анна держится очень хорошо, — добавила Джина. — Господь никогда не посылает человеку больше, чем он может выдержать.

Насчет этого Эвелин была не столь уверена, но спорить с Джиной всегда было бесполезно — она пребывала в убеждении, что может позвонить Господу в любой момент.

— Я к ней зайду до собрания кружка вязальщиц, — сказала Эвелин. — Я уверена, что она захочет с кем-нибудь поговорить. Бедняжка… ты ведь знаешь, как балерины годами губят свое здоровье, так чего после такого ожидать?

— Знаю! — не без удовлетворения подтвердила Джина. — Они платят ужасную цену за красоту. На мой взгляд, это отчасти самовлюбленность.

— А ты слышала про ожерелье, которое она положила здесь в сейф?

— Нет! Что еще за ожерелье?

— Знаменитое! Мне Дорис Дзивальски рассказала. Анне его подарил один знаменитый русский танцовщик, которому его дал сам царь!

— Какой царь?

— Да царь! Ну, русский царь. Дорис сказала, что оно стоит целое состояние, поэтому и лежит в сейфе. Анна никогда его не одевает.

— Тщеславие, — заявила Джина. — Наверное, ей не нравится, как оно теперь смотрится на ее морщинистой шее.

— Дорис сказала, что Анна в депрессии.

— Нет, это тщеславие. Слушай, я посмотрела и увидела, что все было…

— Я бы порекомендовала ей акупунктуру, — перебила ее Эвелин. — Она хорошо помогает при депрессии.

Но сперва она позвонит Эрин, чтобы рассказать ей новости.

Эрин Басс не стала брать трубку. Наверное, это надоедливо занудная Эвелин Кренчнотед, которой не терпится узнать, какое у Эрин давление, холестерин и как поживают ее островки Лангерганса.[89] О, Эрин следует отвечать на звонки, ведь Эвелин ей только добра желает, а Эрин следует быть терпимее. Но с какой стати? Почему человек обязан быть терпимее только потому, что он стар?

Она не стала брать трубку и вернулась к книге — «Суть дела» Грэма Грина. Отчаяние уставшего от жизни Грина было глупой претенциозностью, но писатель он замечательный и сильно недооцененный в наши дни.

«Лайнер пришел в субботу вечером: из окна спальни они могли видеть, как его длинный серый корпус проползает мимо бона, за…»

Что-то произошло.

«…проползает мимо бона, за…»

Эрин больше не было в доме престарелых, ее не было нигде, она взлетела прочь от всего, оказавшись за…

А потом все кончилось, и она опять сидела в своей крошечной квартирке, а оставшаяся без присмотра книга соскользнула с коленей.

Анна Чернова танцевала. Она и Поль стояли с двумя другими парами на сцене, в ярком свете софитов. Во втором крыле стоял сам Баланчин, и хотя Анна знала, что тот пришел сюда ради соло Сюзанны, его присутствие вдохновляло ее. Зазвучала музыка. Promenade en couronne, attitude, arabesque efface[90] и переход в поддержку. Руки Поля поднимают ее. Она взмывает над собой и парит над сценой, над головами кордебалета, над Сюзанной Фаррелл, взмывает сквозь крышу нью-йоркского театра и дальше — в ночное небо, разведя руки в porte de bras достаточно широко, чтобы охватить переливающееся ночное небо, воспарив в самом безупречном jete во вселенной, пока…

— Она улыбается, — сказал Боб Донован, не успев сообразить, хочет ли он вообще что-то говорить. Он посмотрел на спящую Анну — такую прекрасную, что она даже не выглядела реальной, за исключением ноги в большом и уродливом гипсовом корсете. В одной руке, ощущая себя дураком — но какого черта! — он держал три желтые розы.

— Иногда так действуют болеутоляющие, — сказала медсестра лазарета. — Боюсь, вы не сможете остаться, мистер Донован.

Боб взглянул на нее, нахмурившись. Но он не собирался на нее злиться. Эта медсестра была не такая уж и плохая. В отличие от некоторых. Может быть, потому что сама уже не была весенним цыпленочком. Еще несколько лет, сестричка, и ты станешь одной из нас.

— Передайте ей цветы, хорошо? — Он сунул медсестре розы.

— Да, передам, — пообещала она, и Боб вышел из пропахшего лекарствами лазарета — он ненавидел эти запахи, — направившись обратно к лифту. Господи, ну какой же он жалкий старый пердун! Анна Чернова, как однажды сказала ему та любопытная старуха Эвелин Кренчнотед, танцевала в каком-то знаменитом месте в Нью-Йорке, «Абрахам центре» или что-то в этом роде. Анна была знаменитой. Но Эвелин могла и ошибаться, и в любом случае это не имело значения. С первой же секунды, когда Боб Донован увидел Анну Чернову, ему захотелось делать ей подарки. Цветы. Драгоценности. Все, что она захочет. Все, что у него есть. И каким же надо быть идиотом, чтобы так себя вести в его возрасте? Тьфу!

Он спустился на лифте на первый этаж, взбешенно протопал через вестибюль и вышел через боковую дверь в «сад воспоминаний». Дурацкое название, в стиле дурацкого нью эйдж. Ему хотелось что-нибудь пнуть, заорать…

Его пронзила энергия, от основания позвоночника, вверх по спине и до мозга, мягко, но четко, вроде удара током от неисправного тостера или вроде того. Потом это ощущение пропало.

Это еще что за хрень? Он в порядке? Если он упадет, как Анна…

Он был в порядке. И кости у него не такие тонкие и хрупкие, как у Анны. Чем бы это ни было, все уже кончилось. Ну, бывает.

На том же этаже дома престарелых, где находился лазарет, женщина, которой осталось жить всего несколько дней, что-то бормотала в своем долгом и последнем полусне. Капельница вливала морфин в ее руку, облегчая уход. К ее бормотанию никто не прислушивался — уже несколько лет оно было лишено всякого смысла. На мгновение она смолкла, и ее глаза, вновь засиявшие на изможденном, а некогда прелестном лице, расширились. Но лишь на мгновение. Глаза закрылись, и бессмысленное бормотание возобновилось.