И опять Иван заметил ту каплю. Она все так же переливалась на солнце, не успев истаять, и он подумал почему-то, что человеческие жизни, подвластные теперь ему, короче жизни этой капли. Вот только что человек был жив — и вот его уже нет, осталось только тяжелое тело, подмявшее кустарник и траву.

И почему-то опять вернулся страх. Он не осознавал, что это страх, который теперь будет мучить его всю жизнь, — страх быть узнанным, опознанным, страх самому попасть на чью-то безжалостную мушку. От этого страха он озверел и долго под одобрительные улыбки других полицейских бил, словно потеряв рассудок, сапогами вздрагивающее от ударов тело убитого им человека, пока, наконец, старший полицейский не прикрикнул:

— Ну, будет, будет.

За городом, но уже где-то близко, за Уралом, набирала силу большая гроза. Подбрюшье черных туч то и дело озарялось всполохами молний.

Но в городе, придавленном духотой, еще было тихо, только начали змеиться по тротуарам струйки сухой тонкой пыли, завихряясь в подворотнях, и стало доноситься отдаленное глухое ворчание грома.

Потом засвистело, вспухли выше крыш клубы пыли, взмыли в помутневшее небо стаи неживых голубей — обрывки бумаги и старые газеты.

Шлепнулись оземь первые, самые крупные капли. И все сразу притихло.

Люди торопились укрыться в домах.

…Михайловский взглянул на часы: 17.55. Сейчас Пронин должен возвратиться из рейса, и его попросят зайти на минутку в кабинет директора.

Все было готово, и Константину Петровичу оставалось только ждать, разглядывая большой, уже знакомый ему кабинет, перечитывать висящие в рамках грамоты за успехи автобазы и поглядывать в окно.

Машина, фыркнув у ворот сизым дымком, въехала, завернула на стоянку. Человек, скучавший неподалеку на скамеечке, снял кепку и стал ею обмахиваться. Это сигнал: «Пронин».

Да, ничего не скажешь, аккуратный человек этот Иван Степанович Пронин. 18.00, ни минутой раньше, ни минутой позже.

Вскоре послышался робкий стук.

— Войдите.

Дверь приоткрылась, и просунулась серая голова с с глубокими залысинами.

— Проходите, — пригласил Михайловский. — Это я просил вас зайти. Садитесь.

Пронин сел.

— Я из Комитета госбезопасности.

Можно было ожидать бессмысленного яростного сопротивления или, наоборот, мгновенной окаменелости, но Пронина словно кто-то невидимый ударил сзади обухом, он качнулся, отвисла челюсть, мгновенная обморочная бледность залила лицо. Тело будто безвольно размазалось по стулу.

— Я ничего не делал, — всхлипнул он. Спазма перехватила ему горло.

— Вы арестованы. Впереди следствие и суд. Они покажут и докажут степень вашей виновности. Встаньте.

Но Пронина не держали ослабевшие, подламывающиеся ноги, и в ожидавшую машину его пришлось вести под руки. И Михайловскому почему-то подумалось, что если б каким-то чудом те люди, которых этот каратель погубил, могли бы перед расстрелом хоть краем глаза увидеть вот этот ополоумевший от ужаса полутруп, им, может быть, легче было бы умереть.

Следствие и суд состоялись в Минске. Очные ставки, архивные документы вплоть до ведомостей на зарплату (фашистская аккуратность и педантичность), сохранившиеся в живых свидетели злодеяний полностью доказали вину Пронина и других бывших карателей. Они с торопливой угодливостью рассказывали о своих преступлениях, показывали на местности, где и как именно они убивали. Их черная память, отказывающая, если они пытались вспомнить события совсем недавние, скрупулезно точно хранила мельчайшие подробности их зверств.

Судебная Коллегия по уголовным делам Верховного Суда Белорусской ССР признала их виновными в измене Родине и участии в массовых убийствах советских граждан и приговорила к смертной казни с конфискацией всего имущества.

Приговор, не подлежащий обжалованию и опротестованию в кассационном порядке, был приведен в исполнение.

Ударом грома прорвало переполненный резервуар грозовой тучи, и вся вода, что накопилась там, сразу упала на город. Без струй, плотной, видимой стеной прошел гудящий ливень через весь город и обессилев, ушел моросить куда-то в поля.

Люди выглянули на улицы и увидели, что город уже снова обласкан жарким солнцем и очищен от мусора и грязи.

После ночного дождя медленно пробивался осенний рассвет. Они спускались в лесную низину, укутанную плотным туманом.

Тяжелая рация оттягивала спину. Намокшие мужские сапоги были великоваты, и хоть Лида тщательно намотала портянки, она все-таки натерла ноги.

— Давай понесу! — подошел один из парней-проводников.

— Нет, я сама! — твердо ответила девушка не останавливаясь.

Никому и никогда не доверит она рацию. Их так учили еще в клубе Осовиахима на курсах, когда заканчивала десятый класс.

— Упрямая. За что тебе орден-то дали?

— Значит, было за что.

— Секрет?

Да, секрет. После зимних боев ее наградили орденом Красного Знамени! Всю зиму и лето она обеспечивала бесперебойную связь с Главным штабом партизанского движения Смоленщины и даже с Большой землей.

И вот последние дни — тяжелые бои, погибшие товарищи. Свежая гитлеровская дивизия по дороге на фронт нанесла сильный удар по партизанскому отряду «Дедушки».

При выходе из окружения ей было приказано вот с этими проводниками спасти рацию. Доставить ее на новую базу отряда в соседний район…

Она опасливо присматривалась к своим спутникам. Кто же эти парни, сопровождавшие ее? Что-то в отряде «Дедушки» она их не замечала.

Не нравятся их разговоры. Вдруг ни с того ни с сего начали пугать ее, как холодно, голодно и одиноко зимой придется партизанам в лесу.

В другой раз еще хуже.

— Красная Армия все уходит и уходит, — нудил Сашка Ковалев. — Говорят, уже бои на Волге за Сталинград идут, немцы уже на Кавказе орудуют…

— Для чего мы тут в партизанах мыкаемся, если война все равно проиграна, — противной скороговоркой сыпал Володька Жуков. — Может… лучше сдаться? Принесем оружие, рацию. Они ведь жестокие только к коммунистам. А нас домой отпустят… Мы ведь, Лида, с тобой смоленские, а Смоленск у немцев уже глубокий тыл…

— Сейчас же замолчите! — возмутилась Лида и вынула пистолет.

Они рассмеялись.

— Это мы тебя испытать хотели — такое задание от командира получили, — объяснил Володька Жуков.

— Придем на базу, обязательно расскажу комиссару, — пообещала Лида.

Идти все труднее. Лесная тропинка становилась все уже.

— Далеко еще? — забеспокоилась радистка.

— Километров десять, не ближе. Может, привал сделаем? — предложил Сашка Ковалев. — Вот здесь, по-моему, посуше.

Лида вынула из вещмешка сухую плащ-палатку, поставила на нее рацию и с облегчением присела, разулась.

— Может, позавтракаем? — предложила. — Давайте.

Она достала буханку хлеба, нарезала ломтиками сало, каждому положила по два кусочка сахара.

— Угощайтесь, ребята.

Парни молча жевали.

— Я сейчас за водицей сбегаю, — сказал Сашка Ковалев и отбежал.

Володька, криво усмехаясь, зло процедил:

— Значит, слушать нас не хочешь?

Лида все поняла, возмущенная, вскочила. В этот момент грянул выстрел. Подкравшийся сзади Сашка прицелился прямо в затылок девушке…

Отпуск майор Левин провел в Крыму. Его всегда тянуло в места, где прошла военная юность: под Сталинград, в Крым, на Украину и в Белоруссию.

Радостно было смотреть, как восстанавливались разрушенные города и села, подрастали новые, не знающие войны поколения. Вспоминались дорогие сердцу товарищи по оружию. Какие это были люди!

Николай Яковлевич всегда чувствовал себя неловко перед вдовами и сиротами. Вот он пришел с войны. А их мужья, сыновья и отцы остались на полях сражений. Никто его в этом никогда не упрекнул. Но от этого было не легче. Светлая память о друзьях и товарищах всегда была с ним, так же, как и чувство ненависти к врагам и их пособникам. А с последними ему по долгу службы приходилось иметь дело: он разоблачал военных преступников, изменников Родины, приспешников оккупантов.