Но прошло несколько дней, ничего не произошло, и она стала успокаиваться. Несколько раз разговаривала с этим рыжим — Кадкиным, который явно оказывал ей особое внимание. И, Лиза чувствовала это, догадывался, что у нее на душе, но не осуждал, а, наоборот, как будто понимал. Однажды сказал ей в разговоре: «Эх, Лизавета, зажили бы мы, я чаю, неплохо, коли бы не тянули с этой войной, не гнали бы народ на смерть бесполезную. Разве ж одолеешь его… Видели мы…»

Его намеки, недомолвки, казалось ей, свидетельствуют о том, что знает он что-то о ней и еще вдобавок что-то ей неведомое. Это успокаивало и вселяло какую-то смутную надежду. А на что, сама понять не могла. Скорее всего, на оправдание того, что она совершила, на подтверждение: не было смысла сопротивляться, бороться с неодолимым.

В несколько последующих дней Гавриленко время от времени находил полчаса, чтобы побывать в деревообделочной мастерской или в общежитии. Он наблюдал за Метельниковой, будто хотел по лицу угадать движения ее души, а по ним, насколько это возможно, характер.

Но Максим был человеком вполне обыкновенным, далеко не ясновидцем, да и возрастом всего на пять лет старше Метельниковой. Правда, профессия выковала в нем кое-какие особые качества, которые появляются, как правило, только в результате долгой, трудной, порой мучительно трудной внутренней работы. Ему хорошо знакомы были сомнения и голос совести: правильно ли ты решаешь судьбу другого человека?

Изучая Метельникову, Гавриленко, наряду со сбором фактов, после заявления Воробьевой, накапливал собственные наблюдения. Он всегда действовал по принципу: свой глазок — смотрок. Не верою, а видением.

Беседовать с Метельниковой сам он не мог. Если действительно она связана с Кадкиным, а тот завербован, его можно спугнуть, Гавриленко на стройке знают.

Время шло, надо было быстрее разобраться в деле Метельниковой, чтобы предотвратить, пресечь ее возможную враждебную деятельность. Однако Гавриленко нужны были дополнительные доказательства и, главное, требовалось выяснить, что за личность Кадкин.

Как это сделать, Максим придумал, и только собрался доложить о своей идее, как его вызвал начальник управления.

— Гавриленко, — гремел по телефону голос начальника. — Надень-ка свою знаменитую шинель и зайди ко мне.

А когда Гавриленко исполнил это странное приказание, начальник осмотрел его со всех сторон, приказал позвать заведующего хозчастью управления и сказал тому:

— Степан Трофимович, видишь, в какой одежде ходит у нас Гавриленко? Как еще воспаление легких не схватил! Полушубок какой-нибудь не найдется у нас на складе?

— Нет полушубков.

— Тогда пальто теплое ему сшейте, материал-то найдешь? Да чтобы подкладку ватную. Ведь за безопасность на десятке предприятий отвечает, где тысячи людей работают. А ну как сляжет, кем мы его заменим?

— Ну, пальто закажем, сошьют.

Потом состоялся разговор с начальником, Максим сказал о трудности в деле Метельниковой — Кадкина и попросил дать ему в помощь молодого оперативника Ивана Густерина, который в городе работал недавно…

Расследование по делу Метельниковой заканчивалось. Нужные свидетельские показания собраны, надо было арестовывать ее, но так, чтобы об этом на стройке никто не знал, чтобы не знала ее мать, а главное, Кадкин, которого продолжал изучать Густерин.

Следователю Елизавета Метельникова рассказала все сразу и подробно, как будто рада была свалить груз со своей совести. Свою вину не отрицала, но о Кадкине сообщить что-либо существенное не могла. Хотя откровенно призналась: догадывается, что тот не случайно к ней подход искал и как-то связан с ее бывшими хозяевами. «Осторожен, оказывается, больше, чем я думал», — отметил Гавриленко, когда прочитал показания Метельниковой. Чутье подсказывало ему, что Кадкин — враг. Но чутье чутьем, а доказательства нужны неопровержимые. Гавриленко был уверен, что найдет их.

Взяли Кадкина месяца через полтора с поличным. Гавриленко, отложив на время другие дела, которые только можно было отложить, кропотливо изучил окружение Кадкина.

Вскоре получил данные, что Кадкин осторожно интересуется некоторыми предприятиями на территории Оренбургской области и продукцией, выпускаемой ими. Это утвердило Гавриленко в подозрении, что Кадкин шпион. Чекисты усилили наблюдение, а через несколько дней Кадкин был задержан, когда на железнодорожных подъездных путях одного из оренбургских заводов фотографировал платформы с находящейся на них военной техникой и в записной книжке делал пометки о ее количестве.

На допросах Кадкин рассказал, что в плену был завербован абвером. Попав в Оренбург, по обусловленному каналу дал о себе знать, где находится. Через некоторое время получил письмо, содержащее тайнопись, с заданием собрать сведения о выпускающейся в городе и области продукции оборонного значения. К сбору шпионских сведений ему предлагалось привлечь и Елизавету Метельникову.

Это не удалось. Заслуга в этом — Максима Максимовича Гавриленко.

Для него то дело осталось одним из многих, обычных. Главные, большие дела в это время у него были еще впереди.

Весна 1944 года. Казалось, теплые ветры сгоняют не только снег с необъятных просторов нашей Родины, но и фашистские орды.

Индустриальный Орск жил в ту весну ожиданиями больших перемен. В магазинах появилась мануфактура, кое-какие бытовые товары. И нехитрые эти товары убедительнее сводок Информбюро говорили: близок конец войне, страна готовится не только к окончательной победе, но и к восстановлению мирной жизни…

— Василий Петрович! Товарищ Полухин! Здравствуйте!

К Василию подошел мастер паросилового цеха Кудрявцев:

— Что это вы нашли интересного под ногами на нашей территории? — мастер не спеша снял рукавицы, расправил усы и только тогда протянул Полухину руку.

— А, Федор Никифорович! Здравствуйте! Да вот, смотрю. Сапоги-то, пожалуй, пропадут. Когда же мы эту грязь изживем? От цеха к цеху пройти невозможно. Видно, опять придется с руководством ругаться.

— Не спешите, Василий Петрович. Время сейчас горячее. Комбинат не свадебные сорочки шьет, дает стране металл. Да еще какой! Вот кончится война, фильтры на трубы поставим, деревьями всю территорию засадим.

— Так-то оно так, но не у всех же обувка надежная. Как только она выдерживает эту едкую кашу…

— Занят, поди, времени нет? — вроде бы некстати спросил старый мастер. — Но к нам в цех загляни.

— Случилось что-нибудь?

Василий уже привык: мастер порой переходил с официального «вы» на доверительное «ты».

— Да нет, — как-то неуверенно произнес Кудрявцев. — Пока еще нет. Но настроение некоторых в цехе мне не нравится. Заходи. С людьми поговори.

— Ох, Никифорович, темните что-то. Ладно. Сегодня не смогу. Завтра после обеда забегу. Устраивает?

Василий отошел от мастера слегка встревоженный. Неспроста кадровый рабочий приглашает его. Неспроста. Надо будет с ним потолковать на досуге. И, вероятно, он прав, что ничего мне здесь не сказал. Не уличный, видимо, разговор. Но и не очень спешный. Иначе не отпустил бы меня так спокойно.

— Лучшему чекисту Южного Урала — привет!

Василий резко повернулся вправо, откуда раздалось это приветствие, произнесенное звонким голосом и довольно громко, так, что даже проходящие в отдалении рабочие повернули к ним головы.

— А-а, Павел! Все остришь! — скривился в натянутой улыбке Полухин. Одно время он достаточно долго возился с этим парнем. Тот болтал всякие нелепости, чуть под статью не угодил. Василий Петрович потратил тогда немало усилий, пока понял, что ничего враждебного за душой у парня не было, однако чувствовал, что кто-то сбивает его с толку. Затем Павел, как ему показалось, исправился. Взрослее, что ли, стал, степеннее, активнее в общественных делах. А работал он всегда хорошо, за что и ценили, хотя пожилые и считали его шалопаем. Да и знакомые у него водились разного сорта.