Найдя в Смелякове «единомышленника» и сведущего в военном деле специалиста, Кочаров приблизил его к себе. Чекистам стала известна вся подноготная этого оборотня.

Кочаров лихорадочно искал себе подобных и, естественно, в соответствующей ему среде. Угрозами расправы над малодушными или разоблачением за неблаговидные делишки в прошлом пытался привлечь на свою сторону, чтобы затем угрозами же заставить их действовать по указке его или Пеонова. Убийство Павла стало пробным камнем. Инициативу при этом проявил Пеонов. Кочаров упрекал его за излишнюю поспешность и несвоевременность, но все же хвалил за «чистоту» операции. А в душе ликовал. Наконец-то у него появился надежный, показавший на деле свою преданность союзник. Этот не выдаст, будет ходить у него на веревочке до тех пор, пока он, Кочаров, ее не ослабит. А он ее не ослабит никогда.

Благодаря Тумину, Антону и другим, Полухину удалось прояснить ситуацию вокруг Кочарова. Но брать его самого и его подручных было еще рано. Неясными оставались некоторые связи в соседних городах, возможные сообщники в Орске. Требовали перепроверки уже поступившие сведения на известных участников. Но труднее всего было отделить правду от вымысла, желаемое преступников от действительного.

Кочаров, например, как выяснилось впоследствии, для солидности перед Туминым заявлял, а Пеонов вовремя поддакивал, что в Орске всюду «их» люди. Они вооружены, ждут сигнала. Чекистам стоило немалого труда в сжатые сроки доказать, что это вообще не соответствует действительности. Была доказана невиновность и многих оболганных честных граждан. Ложь оказалась основным методом Кочарова, который был убежден, что чем она наглее и масштабнее, тем лучшим средством и инструментом будет служить для сплачивания группы. Втуне же Кочарова еще не покидала надежда, в которой его укрепил и связник, — германские войска придут на Урал не сегодня, так завтра…

Тем временем земля полностью освободилась от снега, просохла под лучами щедрого уральского солнца. Люди радовались наступившему теплу и все свободное время стремились посвятить огородным проблемам. Неактивные соучастники Кочарова, не без помощи Тумина, тоже целиком ушли в хозяйственные дела. Стали пропускать сборища.

От Кочарова не ускользнуло настроение большинства, и он решил действовать. Вместе с Пеоновым составил «черные списки» актива госучреждений города и ненадежных «своих», подлежащих уничтожению, разрабатывал планы захвата оружия, взрыва моста через реку Урал, вывода из строя железнодорожных путей, разрушения линий связи и коммуникаций. Но главный удар был намечен по никелькомбинату. Недаром Кочаров пристально изучал его в последние годы. Ему удалось выявить легкоуязвимые места в диверсионном и пожароопасном отношении. Выход из строя основного оборудования потребует для восстановления больших материальных и временных затрат. Против каждого пункта схемы разрушений на комбинате Кочаров карандашом аккуратно проставил предполагаемые сроки простоя и примерное количество… жертв. Руководство по исполнению этой варварской акции Кочаров возложил на себя.

Кочаров был настолько ослеплен своей ненавистью, что не удосужился подсчитать свои реальные силы. Уж очень вдохновлял его злобный по натуре Пеонов. Люди же, которых он обманом затянул в свою группу, и в мыслях не держали какого-либо организованного выступления, тем более вооруженного.

Что было невдомек Кочарову, было теперь ясно как день чекистам. Тем более, что часть его актива, под ненавязчивыми, но убедительными доводами Тумина, поняла, куда клонит их мнимый лидер, и добровольно обратилась в органы госбезопасности. Не снимая с себя ответственности за свои заблуждения, «активисты» без утайки рассказали о своем участии в группировании, предложили свою помощь чекистам в выяснении истинных намерений Кочарова. По рекомендации чекистов они оставались его «единомышленниками» и пытались воздействовать на зарвавшееся окружение Кочарова и его самого, но, к сожалению, безрезультатно. Когда Кочаров составил план диверсионных действий, органам госбезопасности стало ясно, что медлить дальше нельзя…

…После ночной операции по захвату Кочарова и участников группы Полухин стоял у проходной комбината, ожидая новую смену.

Небо светлело. Свежий утренний воздух легко вливался в грудь. Капитан смотрел на робкую весеннюю листву, а в утомленном бессонными ночами мозгу все мелькали картинки прошедшей ночи: растерянные лица Кочарова и его сподручных, когда чекисты внезапно прервали их очередное «заседание», лежавшие перед Кочаровым на столе «документы» и «черный список», яростные потуги Пеонова вырваться из его и туминских рук…

Пошла смена. Сначала по одному, жиденькой цепочкой, а затем сплошным потоком шли мимо Полунина те, кто встанет сейчас на свои рабочие места, те, кто своими руками дает Родине победный металл, те, кого занес в свой список со страшным заголовком враг.

— Привет, Петрович! — окликнул Полухина знакомый мастер. — Опять дела с утра пораньше?

— Нет, — улыбнулся Полухин, — у меня сегодня выходной.

Один офицер был вида самого обыкновенного: красноватое лицо, цепкие, с хитровато-веселым прищуром глазки, мешковатый, плотный такой, с покатыми плечами — из тыловых служб каких-нибудь, наверное, из интендантов.

Другой картиннее был: корпус, шаг, разворот плеч, строгое лицо — кадровый военный, за версту видно.

Они вошли в корчму, и Витольд Буряк тотчас же и рассмотрел и определил с тою мгновенной безошибочной зоркостью, которая выработалась в нем за долгое, страшное это время разбоя, разрухи, сплошных убытков — за годы войны. Никто ни за что не давал настоящей цены. Плохо идут дела, говорил он всем с каким-то тоскливо-отсутствующим взглядом в пространство перед собой, плохо, совсем плохо. Это же самое он твердил и себе и вздыхал для убедительности — тяжело так, безнадежно, словно за ним кто-то все время подсматривал, и вздохи предназначались именно постороннему наблюдателю: смотри, мол, я ничего не скрываю, доходов никаких нет.

Но дела у Витольда Буряка все-таки шли неплохо и прибыль была. Он знал, что людям сейчас требуется, что в самой, так сказать, цене. Что, наряды, может быть нужны? Шелка, крепдешин? Костюмы из довоенной английской шерсти? Но женщины давно уже перестали наряжаться — зачем, для кого? — это опасно! В ходу сейчас то, без чего уж никак не обойдешься, — еда. И чем грубее, сытнее, тем лучше: сало, колбаса, картошка, хлеб. Ну и выпить чтоб было — крепкий и пахучий польский самогон бимбер. Это тоже имеется у Витольда Буряка.

Он торговал умело — с постным лицом, со вздохами, а злотый лепился к злотому, и потихонечку, втайне, собирался капитал. Капиталец пока еще вернее.

— Что панам советским офицерам угодно будет? — спросил он, попеременно, но с одинаковым выражением доброжелательного внимания глядя то на кадрового, то на интенданта. — Есть свежая колбаса, есть сало, хорошее сало. Вы знаете, что это такое? Заколотую свинью обсмаливают на пшеничной соломе, тут нужно большое умение. О, я это делаю сам. И колбасы я делаю сам, и откармливаю свиней — везде все сам. Посмотрите! — он вдруг выбросил вперед и раскрыл ладони, по-прежнему переводя благожелательно-выжидающие глаза с одного офицера на другого. — Видите? Это мозоли. Такие даже за год не наживешь. Всю жизнь нужно трудиться, чтобы иметь такие мозоли. А кто мне помогает? Жена да вот Ольга, покойного моего брата супруга, несчастная женщина. Она, как и вы, русская.

Витольд Буряк сразу почувствовал в этих офицерах выгодных клиентов. Он не ошибся: интендант снял комнату в крошечной гостинице при корчме, сказал, что поживет какое-то время. Кроме того, они поужинали поджаренной колбасой и от бимбера не отказались, оценив его, кажется, по достоинству. Прислуживала им Ольга.

Она оказалась совсем еще молодой, эта Ольга, лет двадцати пяти-семи, но двигалась грузно, припадая на протез, поскрипывая и постукивая им, — левой ноги у нее до колена не было. Лейтенант Половинкин каждый раз провожал ее каким-то прищуром в глазах, переставая жевать при этом. Капитан, комендант отдела контрразведки дивизии, привезший лейтенанта в Маркушево, ел аккуратно, не обращая внимания на прихрамывающую эту официантку.