Приказом по Всероссийской чрезвычайной комиссии Давыдов, Чанышев и Ходжамьяров за ликвидацию белогвардейского гнезда, «за акт, имеющий общереспубликанское значение», были награждены именными золотыми часами. Высокими наградами были отмечены и другие участники рейда.
— Советская Республика никогда не забудет, что именно вам она обязана спасением жизни многих тысяч трудящихся, — говорил Яков Христофорович Петерс, поздравляя героев с наградами.
В те дни граница была приведена в боевую готовность. В Джаркенте и других пограничных районах ввели комендантский час. Советские органы опасались нападения, попытки белогвардейцев отомстить за казнь белого палача. Но, как сообщили наши разведчики, кара советского народа, настигшая Дутова и за толстыми, непробиваемыми пулями стенами крепости, окончательно подорвала у дутовских офицеров веру в возможность новой интервенции. В стане дутовцев воцарилась анархия. Кое-как державшееся Дутовым воинство стало расползаться по своим станицам и поселкам.
Опасность нападения на нашу страну на этом участке границы миновала.
А спустя несколько месяцев наши части разгромили полки корпуса Бакича, того самого незадачливого генерала, первый сокрушительный удар по войскам которого был нанесен в конце апреля 1919 года в оренбургских степях, на берегах Салмыша.
Военное положение в Семиречье было отменено. В пограничной полосе наступила нормальная жизнь.
* * *
Потом Насыр Ушурбакиевич Ушурбакиев создавал в родном Семиречье первые колхозы, был председателем сельхозартели «Труд пахталык», заместителем директора МТС. Пятнадцать лет проработал на Орском комбинате «Южуралникель», отсюда ушел на пенсию.
…Много лет прошло, но в памяти ветерана часто всплывают картины теперь уже очень далекого прошлого. Кажется, что он слышит топот копыт, видит тех всадников из 1921 года, которые неслись на лихих конях навстречу подвигу.
В. АЛЬТОВ
Из огня революции
Как и все документы тех героических лет, это удостоверение было предельно лаконичным:
«Предъявитель сего тов. Богородский Федор действительно есть заведующий Особым отделом Оренбургской губернской Чрезвычайной комиссии, что подписью и приложением печати удостоверяется ».
…Шел 1919 год. Совсем недавно были изгнаны из Оренбурга, окрестных волостей белоказачьи сотни кровавого атамана Дутова. Красные полки еще добивают в степях за Илецкой Защитой и под Актюбинском остатки Южной армейской группы Колчака и отступивших с ними дутовцев. В Оренбурге остались, ушли в подполье и всячески вредят Советской власти дутовские офицеры, бывшие промышленники, всякого рода уголовные элементы. Вокруг города, и особенно в отдаленных углах Оренбургского и Орского уездов, рыщут банды.
Когда после выписки из самарского лазарета моряк Федор Богородский приехал в Оренбург, куда был направлен в качестве члена коллегии и начальника Особого отдела, он, прежде всего, зашел представиться к председателю губчека Петру Романовичу Бояршинову.
Губернская Чрезвычайная комиссия размещалась тогда в бывшем купеческом особняке — в угловом двухэтажном кирпичном доме с толстыми аршинными стенами на краю Хлебной площади, на стыке улицы Петропавловской и Антошечкина переулка (сейчас площадь «Динамо», улицы Краснознаменная и Маврицкого). Пока ждал возвращения Бояршинова из губкома партии, успел узнать о нем многое. Чувствовалось, что его в городе знали и уважали за принципиальность и справедливость.
Это был рабочий-металлург из Златоуста, большевик с дореволюционным партийным стажем, один из первых чекистов. В Оренбург он был направлен с мандатом, подписанным председателем ВЦИК Яковом Михайловичем Свердловым.
Федор понял, что работать с этим человеком будет интересно. Впоследствии Богородский напишет в своих воспоминаниях:
Председатель губчека Бояршинов при первой встрече пожал мне руку и коротко спросил:
— Тебе понятна обстановка? Так вот, пистолет из рук не выпускай.
А через несколько дней в мое ночное дежурство кто-то бросил гранату в окно Чека. Взрывом разворотило угол дома, но, к счастью, жертв не было. На другой же день Чека обнесли колючей проволокой. Еще через несколько дней в Форштадте — окраинной части города — была раскрыта подпольная организация дутовских офицеров, печатавших листовки, призывающие к мятежу.
Вместе с другими чекистами Федор ходил в облавы, устраивал засады, арестовывал и допрашивал «контру» — затаившихся белогвардейцев. Дни были напряженными, заполненными до отказа. Такими же напряженными и тревожными были чекистские ночи. Трудно сказать, когда отдыхали эти смертельно уставшие люди с воспаленными от бессонных ночей глазами.
И мало кто знал тогда даже из самых близких товарищей Федора, что у старавшегося казаться строгим молодого чекиста (в ту пору ему шел двадцать пятый год) было страстное увлечение. В очень редкие свободные минуты он закрывался в своей комнате и спешил к сколоченному им самим мольберту.
Именно в те дни закончил Федор работу над автопортретом. Он изобразил себя в любимой флотской форменке, в бескозырке с надписью на ленточке: «Авиация Балт. флота» на фоне алого полотнища, на котором начертано лишь одно гневно звучащее слово: «Даешь!»
Потом он пишет «Человека с волами», «Портрет моряка Петра Белова», «Мужской портрет». В то время город на рубеже Европы и Азии буквально кишел бездомными мальчишками, и в Оренбурге Богородский сделал первые наброски большой серии полотен «Беспризорники», которая была замечена, принесла ему славу реалиста, заслужила высокую оценку народного комиссара А. В. Луначарского. Вот что вспоминал художник об оренбургском времени:
— Однажды утром, читая протоколы ночных обысков, я обнаружил знакомую фамилию. Это был известный петроградский музыкант. Я вызвал его к себе. Оказывается, он был уроженцем Оренбурга. Изучив материалы его дела, я понял, что этот человек явился жертвой доноса. Помолчав и отодвинув от себя браунинг, лежащий на столе, я сказал:
— Клянитесь мне, как артист, что вы никогда не пойдете против Советской власти!
Музыкант встал и взволнованно произнес:
— Клянусь честью артиста, что я советский человек!
— Тогда идите. Вы свободны…
Музыкант вышел. С тех пор я его не видел, но фамилию нередко читал в афишах и газетах.
…Эта история имела неожиданное продолжение. В 1933 году в московском Историческом музее открылась художественная выставка, посвященная 15-летию Советской власти. На стене одного из залов было развешено 18 моих произведений и среди них портрет «Братишка», который изображал меня самого, одетого в морскую форму.
Однажды я стоял около своих работ и, наблюдая за публикой, обратил внимание на пожилого гражданина, который внимательно смотрел на моего «Братишку». Что-то знакомое мелькнуло в лице этого человека, и через секунду я узнал его. Это был тот самый оренбургский музыкант, которого когда-то я освободил.
Гражданин, в свою очередь, остановил свой взгляд на мне, видимо, узнав в моих чертах что-то знакомое. Прошло несколько секунд. Вдруг он воскликнул:
— Послушайте, неужели вы тот самый матрос, который здесь нарисован и который был в Оренбурге?
— Да, — ответил я, — я был этим матросом. Мы крепко пожали друг другу руки.
* * *
Проходя по одной из улиц Оренбурга, я обратил внимание на вывеску: «Художественная выставка картин». Помню, как забилось мое сердце… Всколыхнулось что-то забытое, но бесконечно дорогое. Я вошел в помещение выставки, но она уже закрылась. Какие-то люди снимали картины со стен и приводили в порядок залы. Ко мне подошел гражданин, напоминающий актера. «Чем интересуетесь, товарищ?» — спросил он.
После моих объяснений мы познакомились. Он оказался художником Степаном Карповым, впоследствии игравшим одну из руководящих ролей в АХРР. Вскоре я познакомился и с другими художниками, жившими в Оренбурге. Среди них были С. Рянгина, В. Хвостенко и К. Николаев.
В конце 1919 года происходило слияние отдельных союзов работников искусств в единый профсоюз. По поручению местных партийных организаций я принял в этом участие.
Помню одно из собраний художников, посвященных созданию единого профсоюза. У меня не было штатского костюма, поэтому на собрание я пришел в своем обычном виде вооруженного матроса. Однако, как я заметил, и моя форма, и должность не мешали присутствующим искренне и горячо говорить об искусстве и его перспективах. Были забыты мелочи — бытовые недостатки казались ерундой, и мы мечтали… мечтали как художники, для которых в искусстве был заключен великий смысл нашей жизни…
В декабре я заболел сыпным тифом. Друзья-чекисты установили дежурство, и через месяц я стал оживать. Меня навещали художники. С теплым чувством я вспоминаю долгие зимние вечера в своей уютной комнате. Я уже иду на поправку. За окном подвывает снежная вьюга, а в печке потрескивает кизяк. Около меня сидят художники, и мы мечтаем о Москве, которая в нашем представлении неистово бурлит в великом созидательном порыве. Наконец пришло выздоровление.
Спустя некоторое время я был откомандирован на работу в Москву, в ВЧК.
В вагоне-теплушке нас ехало восемь человек военных. Посреди вагона была поставлена железная печурка, а вокруг нее лежали на соломе мы, далекие путешественники. Никогда не забуду я этой дороги… Морозный ветер дует в щели деревянного вагона. Назойливо стучат колеса и пыхтит докрасна накаленная «буржуйка»… Мелькают бесконечные остановки на каких-то безвестных станциях с разъяренными стуками в закрытые двери нашего вагона. Это пассажиры атакуют поезд.
Мы ехали две недели. Из восьми «пассажиров» шестеро заболели тифом, четверо умерли… Кто были эти четыре славных парня, за которыми мы ухаживали в тяжкие ночи, обнадеживая их скорым выздоровлением и возвращением в родную семью? И сколько было семей, так и не дождавшихся своих сыновей, отцов и мужей, погибших в эти суровые годы!..
