Мог ли такими методами пользоваться, например, Гавриленко, когда ему во время войны поручили охрану безопасности целого ряда предприятий, в том числе эвакуированных, в общем насчитывающих семь с половиной тысяч работников?

Подозревать каждого? Нет, у советского контрразведчика есть другой путь. Он всегда может рассчитывать на помощь патриотов, честных граждан социалистической Родины. Поэтому его исходный принцип как раз обратный — доверие к людям.

О чем вспоминает Максим Максимович, прогуливаясь погожим вечером по аллеям приветливого сада имени Фрунзе? Что мог бы рассказать?

Не только о тех фактах своей биографии, которые могут стать основой острого сюжета для детективного рассказа. Есть у него истории, связанные с этими улицами, этим городом.

Была, например, одна с директором электростанции Насыровым, которого Гавриленко спас от тюрьмы, опровергнув на суде обвинение в саботаже и представив доказательства того, что электростанция работала с перебоями из-за объективных причин, в частности — скверного снабжения углем.

Еще был случай, когда прямо в управление пришел человек, которого Гавриленко видел в последний раз ровно десять лет назад, и, вызвав через дежурного Максима Максимовича, сказал ему: «Отсидел я свой срок и пришел в конце концов к окончательному выводу: правильно отсидел, что заслужил — то и получил. Но вам хочу сказать спасибо, что о семье моей в трудную минуту позаботились, моему греху не дали на жене и детях отразиться. Вы — Человек, это я должен вам сказать. Спасибо».

А еще была драматичная история одной девушки из оккупации — Елизаветы Метельниковой, уроженки Смоленской области, которая совершила предательство…

Тонкую, сложную работу вели в военные годы в глубоком тылу на Южном Урале многие чекисты. Среди них и Максим Максимович Гавриленко.

В ту холодную военную оренбургскую зиму он обычно возвращался к себе домой — в квартиру на четвертом этаже — далеко за полночь. После быстрой ходьбы по темным заснеженным улицам он не сразу чувствовал, как сильно выстужена комната, где на широкой кровати, укутавшись в одеяло и пальто, тесно прижавшись друг к другу, спали жена и дети.

Раскутывал чайник на столе, пил желтоватый, уже едва теплый чай и быстро ложился. Мелькала мысль, что к утру холодная вода в ведре наверняка опять покроется льдистой пленочкой, и… проваливался в сон.

Просыпался, когда жена уже хлопотала: стирала пеленки в тазу, из которого валил густой пар, и сушила их на большом листе жести, установленном над горящим керогазом, или готовила кашу для маленького.

Через полчаса Максим уже снова чуть не бегом, чтобы согреться в своей шинели, отправлялся на работу. Притоптанный снег на тротуаре под подошвами сапог не то что скрипел — взвизгивал. «Ух и морозище», — Гавриленко сжимал холодные пальцы в рукавицах, сильно размахивал руками. От центра города до Красного Маяка — путь неблизкий. Пока шагаешь, многое успеваешь обдумать.

В Оренбурге в ту военную зиму сорок второго — сорок третьего годов шло строительство эвакуированного завода, ставшего позднее одним из крупнейших предприятий города.

Возводил объект особый строительно-монтажный батальон. Работали в нем сотни людей, побывавших в плену у фашистов или отправленных сюда с территорий, уже освобожденных советскими войсками. Ужасов они навидались, о каких жители Оренбурга только из газет знали. Но у кого как там, за линией фронта, жизнь складывалась — об этом не каждый откровенно скажет.

Максим Гавриленко ходит сюда чуть ли не ежедневно, говорит со многими, завязывает и близкие знакомства, ищет готовых помочь ему в деле, именуемом охраной государственной безопасности.

Разобраться в людях помогут сами люди. Кто испытал фашистскую оккупацию на себе, не сможет простить предателя. Обязательно ему, Максиму Гавриленко, скажет, коли почувствует в ком-то нечистую совесть, заприметит недобрый помысел.

Вот и в последние дни замечает он, как будто ищет случая заговорить с ним немного знакомая черноволосая девушка, занятая на земляных работах. Фамилия ее Воробьева — это он помнит. Месяца два назад разговаривал с ней о житье-бытье в общежитии. Когда он проходит по стройке и оказывается близ места, где она работает, постоянно видит ее взгляд из-под толстого платка — долгий и упорный… Что же ей нужно ему сказать?

В том, что такая нужда у девушки есть, он не сомневался. Опыт научил его угадывать подобные взгляды. Как часто человек сам не решается подойти. В себе сомневается, может быть, не уверен — надо ли говорить… И ждет, чтобы он, Гавриленко, сам позвал и спросил.

Итак, Воробьевой нужно что-то ему сказать. Сегодня же вызову ее, решил Гавриленко, заходя в свой крошечный кабинетик на стройке. Только не спешить, не сразу с утра. Ближе к середине дня послать за ней кого-то из конторских как бы между делом. А пока посмотреть бумаги и потом — к заместителю начальника строительства по снабжению Шакурину для серьезного разговора. Что-то перестал он некоторые безобразия замечать. Вчера опять при разгрузке гору кирпича побили. Инженер Смагин на днях буквально из себя вышел — по указанию Шакурина часть неустановленного оборудования разукомплектовали, чтобы его снабженческие «дыры» залатать. А на третьем участке людям не выдают рабочих рукавиц, инструмента там вечно нехватка, простаивают.

Часов в одиннадцать Гавриленко постучал в дверь кабинета зама. Увидев его, Шакурин — крупный, упитанный мужчина — встал навстречу, пожал руку и пригласил сесть.

— Ну, как служба? — спросил Шакурин и тут же, будто предупреждая ответ, замахал руками. — Знаю, знаю я, дело ваше секретное, подробности там разные мне знать ни к чему. Главное, одно дело делаем вместе.

Он был в добром расположении духа. Решив, что контакт налажен, заоткровенничал:

— Вот как начнем выпускать продукцию, тогда работать станет куда легче. Увидишь, в каком почете я здесь буду, как дела у меня пойдут. К примеру, спирт у меня будет, а он мно-о-гим нужен. — Шакурин заговорщицки подмигнул. — В моей воле велеть: отпустить такому-то. А могу и отказать…

Максим встал со стула резко. Глядя в застывшие от неожиданности зрачки заместителя, проговорил:

— По вашей вине, товарищ Шакурин, допущено разукомплектование оборудования. На участке люди простаивают — лопат, топоров не хватает, рукавиц нет, обморожения могут быть. Допускается порча стройматериалов.

Гавриленко перечислял факты и видел, как твердеют щеки Шакурина, как медленно отливает от них кровь.

— Не может быть…

— Пойдемте посмотрим.

— Погоди. Сейчас санки запрягут, поедем.

Усевшись в санки, одетый в овчинную шубу и валенки заместитель начальника оглядел шинель и сапоги Гавриленко и с заискивающей ноткой в голосе предложил:

— Ты, это… Зайди потом, я тебе выпишу со склада доху потеплее да валенки, а?

— Вижу, сейчас мне в моей шинели и в сапогах теплее, чем вам в шубе и валенках, — отрезал Максим.

К концу объезда территории строительства Шакурин только лепетал:

— Все сегодня же исправим, непременно все сделаем, только не надо дальше… это самое, только не надо никому сообщать, пожалуйста.

Максим пошел к себе, закурил и посидел, согреваясь с мороза и с удовольствием затягиваясь. В дверь робко и торопливо постучали.

— Входите.

Порог переступила та самая черноволосая высокая девушка, которую он собирался сегодня вызвать к себе.

— Здравствуйте, можно к вам?

— Входите, входите, — повторил Гавриленко. — Здравствуйте, садитесь, прошу вас. С каким делом пожаловали? — спросил он прямо, поняв теперь, что искать встречи с ним заставило ее что-то серьезное.

— Спасибо, — девушка села, ослабила возле шеи туго затянутый теплый платок. — Моя фамилия Воробьева, может быть, помните? Валентина Воробьева. А по делу я к вам, товарищ Гавриленко, вот по какому. В общежитии живет со мной вместе Метельникова, она в деревообделочном цехе работает. Девушка ничего вроде, замкнутая только. Но сколь ни замыкайся, невозможно же без конца молчать, если душу что-то гложет. Верно я говорю?