Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Да, высокомерный «герцог» как будто сразу почуял, что с первой атаки, нахрапом, немедленно — Петербург не завоевать, и более того, никто здесь не разглядит пока еще неясного и ему самому дара, никто не всмотрится в его душу, не заинтересуется ни пропитанным страстным шопенгауэровским пессимизмом — умом, ни трепетным сердцем, ни даже замечательно яркой красотой орловского пришельца. Действительно, в этот, первый, петербургский период город оказался «закрыт» для юного Леонида и даже университет неохотно и только после череды, как писал наш герой, «унижения и хлопот» смилостивился, и Андрееву удалось «добиться зачисления» на юридический факультет. Немедленно подступила и нищета: здесь, среди незнакомых людей, «невозможно достать урок», и — как ни странно — одиночество: «Один переносил я всю тяжесть неизвестности… примут ли меня в Университет, один переношу неизвестность будущего, один буду переносить все неприятности, которыми будущее наградит меня, все — один»[52]. Возможно, именно отчаяние первых прожитых в столице дней впоследствии вылилось в удивительный образ «шагающих зданий»: «…идущему человеку становилось страшно: будто он замер неподвижно на одном месте, а дома идут мимо него бесконечной и грозной вереницей».

Любопытно, что подобные картины ужасного одиночества возникали у нашего героя на фоне бурно продолжающегося романа с Зинаидой Сибилевой. Вспомним, что именно она «заманила» Андреева в Петербург и именно к ней он и приехал с Николаевского вокзала. Пансион Гедройц находился на 6-й линии Васильевского острова, в доме 25/1. В так никогда и не опубликованном самим Андреевым рассказе «Розочка» возлюбленная героя «помещалась в мезонинчике, составлявшем нашлепку на громадном трехэтажном доме с окнами, выходящими во двор…», — во дворе, как и во всех питерских дворах в ту пору, частенько появлялись «шарманщики и певицы», которых герои «слушали в приоткрытую форточку». Этот явно автобиографический текст (в автографе — рукой Андреева — имя героини старательно выправлялось с «Зинаиды» на «Марочку») приоткрывает завесу над бытом молодых людей, можно многое вычитать здесь и об их отношениях.

Итак, Зинаида проживала при закрытой школе княжны Гедройц — в заведении этом получали среднее образование «двадцать каких-нибудь дохленьких учениц», жила она, что называется, «на правах», давая уроки в этой самой школе и «получая за это квартиру со столом». Отец Зинаиды, хотя и был против переезда дочери в столицу, аккуратно переводил ей достаточную для скромного существования сумму. К приезду Леонида Зиночка вот уже год училась на женских курсах, посещала медицинские курсы Петра Лесгафта и ее подруга — Вера Игнатьевна Гедройц. Фактически же Зинаида, не готовя себя к какому-то определенному занятию, находилась под сильнейшим влиянием подруги-княжны. Интересно, что Гедройц, выведенная в «Розочке» как Любовь Николаевна, описана Андреевым как особа «такая же в сущности легкомысленная», как и Зиночка-Марочка. С большой иронией отзывается автор о ее «бизнесе», ее талантах и знакомствах: «к Любови Николаевне ходили два-три бородатых господина и вели с ней серьезные беседы».

В действительности же дело обстояло иначе. Помимо вполне серьезных занятий медициной, княжна Вера Гедройц тогда вела подпольную революционную работу, за что вскоре и была арестована и выслана из Петербурга. В 1891 году у нее в пансионе собирался кружок революционно настроенной молодежи, посещали ее, вероятно, как едва «вылупившиеся на свет» социал-демократы и даже — бундовцы-марксисты, так прошлые — народовольческие — и будущие — эсеровские «бомбисты». Вся дальнейшая биография этой женщины — арест, бегство за границу, университет в Лозанне, участие в качестве хирурга в двух войнах, ордена, слава первой женщины-хирурга, назначение врачом августейшей семьи — говорит о том, что Зинаида Сибилева попала тогда под облучение сильной и даже выдающейся личности. Вера была к тому же лесбиянкой, впрочем, я не думаю, что она могла решиться на «связь» с Зинаидой, но тем не менее княжна, вполне вероятно, серьезно ревновала свою подругу к Андрееву. Короче говоря, самолюбивый и уже привыкший считать себя «первым среди равных» «герцог» оказался в доме, где место кумира и «властителя дум» было уже занято талантливой и сильной личностью — княжной Гедройц. А поскольку иного круга общения, кроме знакомых Зинаиды, у Андреева в Петербурге не было, его милостиво — на правах «доброго малого из провинции» ввели в круг Веры Игнатьевны.

По всей видимости, именно в пансионе Гедройц Андреев впервые столкнулся с профессиональными революционерами: «В этих бородатых, сильно фанатичных, нетерпимых людях я увидел что-то особенное, какую-то скрытую великую силу. Я одно мгновение почувствовал себя так, как должен чувствовать себя человек, попавший в клетку хищных зверей», — записал Леонид в дневнике после одной из таких встреч. Его интерес к этим людям с первой же секунды был — двойственный интерес. Они его и пугали, и притягивали, вызывали и страх и зависть: «…все они верят, к чему-то стремятся, цель какую-то видят — один я без веры, без стремлений, без цели…»[53] Короче говоря, вопрос «в чем моя вера» по-прежнему мучил нашего героя и стремительно взрослеющий «герцог» тщетно, впрочем, и не слишком последовательно искал на него ответ. И хотя революционно настроенная Зиночка порой и втягивала возлюбленного в откровенно опасные протестные демонстрации — ни народнических, ни социал-демократических убеждений навязать Леониду им с Верой не удалось. Принципиально, однако, что в душе его отныне и навсегда поселились «эти бородатые и фанатичные люди»: будущие Вернеры и Саввы.

Интересно, что в «Розочке» все, в том числе и демократические, порывы Зинаиды поданы в ироническом ключе: она, например, отказывается купить необходимые ей калоши, поскольку «очень уж буржуазное лицо» у хозяина лавочки… Но в действительности — Андреев, поселившись с девушкой в пансионе и намереваясь жить душа в душу, сразу оказался «под каблуком» у возлюбленной, иначе говоря, как писал он сам, в «полной духовной зависимости от нее». Об этом свидетельствует дневник, в котором Леонид подробно и весьма драматически анализирует любовные терзания и перипетии отношений: «Мое настроение духа зависит от Зинаиды, и зависит именно так: она может в одну минуту изменить хорошее настроение на убийственно дурное, но не в силах, да и не в желании, конечно, дурное хоть когда-нибудь изменить на хорошее»[54]. Еще в Орле, рассуждая о Зиночке, Леонид находил, что «она не имеет задатков для хорошей жены», поскольку, во-первых, «инстинкт хозяйственности у нее совершенно отсутствует», это качество, вернее, его отсутствие не раз возникает и в «Розочке»: «поверит ли кто-нибудь из людей — восклицает автор, — что мы с Марочкой с десяток раз отправлялись в Гостиный… и ни разу не дошли до него», поскольку «всякий раз по инициативе, конечно, Марочки… мы приобретали выставленные в витринах, на Невском вещи, не только нам ненужные, но даже прямо вредные, как, например, какая-то остроумного устройства чернильница, которая методически кувыркалась, как только к ней прикасались пером». Во-вторых, Зиночка «слишком горда, самолюбива и не умеет подчиняться» и в браке «будет стремиться в ущерб мужу доставить себе приятное», а не наоборот. Здесь же и в связи с Зинаидой двадцатилетний Леонид, возможно, впервые формулирует требование к своей будущей жене: «Мне … потребна как раз такая жена, которая умела бы подчиняться и сливать свое я с моим»[55]. Что ж, настоятельная и даже маниакальная потребность делить со «спутницей жизни» буквально все мысли и устремления будет полностью реализована в будущих отношениях с Александрой Велигорской и Анной Денисевич.

Но конечно же Зиночка-Марочка была — полная противоположность идеалу Андреева — он, как правило, сам сдавался под напором ее идей и легко впадал в зависимость от ее бесконечных прихотей. Потому-то уже спустя месяц после переезда в Петербург наш герой «сбежал» из пансиона, сняв небольшую комнатушку поблизости — на 4-й линии Васильевского. Трудно сказать, чем больше был доволен Андреев — тем ли, что маленькая светёлка чем-то напомнила ему родной дом, или же одиночеству — тому, «что в этом разделе» он ощутил средство «уменьшить количество мучений». Более того, он тотчас увидел здесь «шаг к разрыву». Но, как всегда, эти настроения скоро сменяются приступом любви и нежности: «Светло и радостно было на душе. Я наклонился к розовому уху Марочки и сказал ей… но что я сказал, к делу не относится. В полумраке на меня мягко блеснули ее глазки, ставшие задумчивыми и глубокими и немного грустными. Долго так сидели мы, не трогаясь и молча, — и где-то в глубине наших сердец звучала радостная песнь, песня молодой, здоровой жизни, счастья и обновления».

вернуться

52

«Жизнь…». С. 35.

вернуться

53

«Жизнь…». С. 37.

вернуться

54

Наследие. С.876.

вернуться

55

«Жизнь…». С. 27.

16
{"b":"214002","o":1}