Реконструкция нашего героя начнется с переезда семьи Андреевых в собственный дом. Все, что происходило ранее, очевидно, не отпечаталось в душе Леонида Андреева. Его память не сохранила, к примеру, тревогу зародыша, что передавалась через кровь от носящей своего первенца матери, тревогу, что возникала от полуголодного полубездомного быта, от блужданий семьи по чужим углам. Не отпечатался в его памяти и собственный первый крик: голос младенца, жадно глотающего обжигающий воздух августовской ночи, забылись и ощущения маленького, извивающегося в ловких руках повитухи тела, внезапно почуявшего свободу от материнской утробы — впрочем, немедленно и туго спеленутого плотной сатиновой тряпкой. Забылся и сладковатый вкус соски: вложенного в тряпицу хлебного мякиша, канули в Лету нехитрые песенки двадцатилетней полуграмотной мамы-поповны «и еще минуты радостного покоя, тихой уверенности, что жизнь пройдет хорошо» — именно так вспомнит младенчество один из будущих героев Андреева — Сашка Жегулев.

Так оно и было, с «радостного покоя» начиналось житье-бытье будущего «властителя дум». Прошло всего-то три года с тех пор, как у частного оценщика-землемера Николая Иванова Андреева и его жены, дочери разорившегося польского помещика, Анастасии Николаевой, в девичестве Пацковской, родился сын Леонид (1871 года, 9 августа, а крещён был 11-го числа по старому стилю), как семья, окончив скитания по чужим углам, приобрела — от солдатки Прасковьи Корлевской — деревянный дом со строениями и обширным куском земли. Отец не только купил эту землю — как сказали бы теперь, в престижном районе — практически рядом с берегом маловодного, но красивого Орлика, — но тут же и снес корявый солдатский домишко, возведя взамен «Андреевские хоромы» — на каменном фундаменте, десяти комнат с широченным коридором, одноэтажный, крашенный в зелень и украшенный резьбою просторный дом. Четырьмя окнами дом смотрел на 2-ю Пушкарную улицу, куда, кстати, смотрит и по сей день. Николай Иванович старался не зря. Его строение стоит уже более века и простоит еще долго: 21 августа 1991 года — в день, когда Леониду Андрееву стукнуло 120 лет со дня рождения, в доме 41 по 2-й Пушкарной улице в городе Орле открылся мемориальный музей писателя. Так первенец обеспечил бессмертие дому, который построил его отец.

Жилище подоспело как раз ко времени: сынишке шел уж четвертый год, и пеленки давно уж сменились светлой рубашкой, а потом матросским костюмчиком, и руки мечтательной и бестолковой Анастасии уже не могли удержать крупного, верткого и упрямого красавца Ленушу. К тому же если мужу судьба поручила организовать пространство для будущего писателя, то ей-то было назначено населить его персонажами. Еще девять раз рожала Настасья Николаевна, и хотя несчастья, увы, нередко посещали их дом: половину братьев и сестер смерть прибрала к рукам еще во младенчестве, но остальные-то жили, а живя, наполняли то, что составило одну из необходимых сущностей писателя: его семью. В доме на Пушкарной родились и выросли младшие братья и сестры Леонида: Павел, Римма, Всеволод, Зинаида, Андрей.

Трудно сказать — пространство или его герои окажутся важнее для будущего «певца сумерек» и «эмиссара самоубийц». Но несомненно, что ребенка Леонида Андреева пространство увлекало гораздо больше. «Ему было шесть лет от рождения, — в „Цветке под ногою“ сорокалетний писатель „отдаст“ свои первые ощущения шестилетнему Юре, — и мир для него был огромным, живым и очаровательно-неизвестным. Он недурно знал небо, его глубокую дневную синеву и белогрудые, не то серебряные, не то золотые облака, которые проплывают тихо: часто следил за ними, лежа на спине среди травы или на крыше. Но звезд полностью он не знал, так как рано ложился спать; и хорошо знал и помнил только одну звезду, зеленую, яркую и очень внимательную, что восходит на бледном небе перед самым сном…

Но лучше всего знал он землю во дворе, на улице и в саду со всем ее неисчерпаемым богатством камней, травы, бархатистой горячей пыли и того изумительно разнообразного, таинственного и восхитительного сора, которого совершенно не замечают люди с высоты своего огромного роста».

Прожив без малого полвека и возведя — вдалеке от орловских земель, на берегу финского холодного моря — собственную виллу, писатель был особо внимателен к ее маленьким обитателям: «Мне интересно бывает думать о том, каким дети представляют себе наш дом, сад и все окружающее. Я помню свои детские впечатления от орловского дома и сада, хотя и дом и сад были очень небольшие: шесть комнат из десяти свободно уместятся в одном моем кабинете. Помню, что в течение многих лет я все еще не мог исследовать… все таинственные углы, чердаки, подвалы и сараи, привыкнуть ко всем заворотам, каждый раз открывающим новый пейзаж, пересмотреть все вещи… составляющие наше. <…> Мой дом и сад в десяток раз объективно превосходит орловский, и отсюда можно догадаться, какое впечатление огромности он должен производить на детишек с их ростом». Воздействовало на ребенка-Андреева не только само пространство, но маленький глаз уже ощущал, что есть и некий особый «угол зрения». «И конечно, отец сам не знал, какой красивый и необыкновенный вид имеет его кабинет, если смотреть на него из-под стола»[1], — запишет он в дневнике за два года до смерти.

Орловский дом не раз появится на страницах андреевских рассказов и пьес. Начинаясь в уютных, чистых, провинциально обставленных комнатах: венские стулья, комод, стол, еще один — обеденный большой, оклад с иконами; «у окон много зимних цветов, среди коих фуксия и уже зацветшая герань», пространство не было замкнуто. «Одно окно выходит в стеклянный коридор, идущий вдоль всего дома и кончающийся парадным крыльцом; другие четыре окна выходят на улицу — немощеную, тихую улицу, с большими садами и маленькими мещанскими домишками», оно выводило мальчика на просторы сада, где «…в осенние темные ночи их ровный гул наполнял всю землю и давал чувство такой шири, словно стен не было совсем и от самой постели, в темноте, начиналась огромная Россия».

С годами это «чувство пространства», принципиальность окружающей среды обнаруживались все более явно, подчас — доходили до мании. Как человек, часто меняющий адреса, повзрослевший Андреев приобрел придирчивость по отношению к месту обитания, оставляя иронический, саркастический или же восторженно-романтический его «портрет» в письмах и дневниках; как художник сделал пространство своим непременным союзником. Сколь условным образом ни строилось бы, например, действие его пьес, автор всегда погружал героев в подробно описанное и насыщенное смыслом сценическое пространство: будь то «внутренность завода», «великолепная, чрезвычайно богатая зала», «мещанское жилище» или же «подобие большой, правильно четырехугольной, совершенно пустой комнаты, не имеющей ни двери, ни окон».

Самому Леониду посчастливилось пройти первое действие собственной человеческой жизни среди чудных, милых сердцу, гармоничных и соразмерных человеческим ощущениям «декораций»: «Летом город замирал от зноя и был тих, мечтателен и блаженно недвижим, как отдыхающий турок; зимой же его покрывала густая пелена снега, пушистого, белого, мертвенно-прекрасного…» Интересно, что Пушкарная слобода в Орле — место, где рос и взрослел наш герой, — сохранила свой облик и по сей день, и случайно забредший сюда зимой в начале XXI столетия путешественник увидит приблизительно ту же картину, что и пятилетний Леонид Андреев в последней трети XIX: «Целые кварталы составляли старые одноэтажные дома с воротами, крылечками, резными наличниками, ставнями, которые закрываются на ночь и открываются утром. Дома, которые соразмерны тебе, не загораживают небо, в которых живут, как кажется, не безликие квартиросъемщики, а хозяева, семьи, личности. Дома, которые готовы вступить в диалог — вот в окошках, между стекол, на вате лежат елочные игрушки, а в других — стоят фарфоровые птички перед чашечками с бусинками»[2].