Страшноватое и прекрасное прошлое ее земли и настоящее, с которым она связана была Делом… Нет, она не открывала для себя с каждой новой дорогой, она проверяла свое Достояние, что всегда было ее и будет — детей ее и внуков ее, столь богатое, что охватить его, как уже поняла она, не хватит жизни.
И когда стал выбор между всем этим, огромным, и крохотным кругом семьи (хотя она не хотела выбирать, хотела — совместить), она потеряла Сережку, потому что Достояние свое не могла потерять!
Как тосковала она в пути о Димке, и все-таки счастливая бывала одновременно! Как она билась на той ночной переговорной, в том же Солонешном, от холода скорчившись, сидела на пустом подоконнике и ждала, когда дадут Новосибирск — дозвониться, узнать, что там дома, потому что он сказал ей накануне: «Если поедешь — все!»
Он просто уехал сам, пока она была в командировке, в свое родное Довольное, передав Димку теще (платить алименты — не отказывается) и женился потом на той самой женщине, вернее девчонке, с которой дружил до армии, и та не дождалась его тогда, но потом, после развода, он все же женился на пей. Все правильно, наверное…
И теперь, через двадцать лет после того выбора и того развода, могла ли она по-иному решить и отдать все то свое, ради просто — дома на зеленом клочке лужайки, пусть даже красивого, пусть даже на берегу океана, даже с человеком, подле которого ей хорошо? Потому что, безусловно, остаться с ним — значит отдать внутреннюю свою причастность ко всему тому, что бы он ни говорил там: «Ты ничего не теряешь!»
…Андрей гнал машину в быстро темнеющем мире. Небо светилось по правую руку, очерченное грядой гор, дымчатых, сизых, почти черных, утерявших рельефность, словно их вырезали из фотобумаги; по левую руку мгла шла с океана, растворяя черту горизонта, превращая в провалы боковые спуски улиц. А все прочее: огни флэтов, фонарей, машин встречных и обгоняющих их — сливалось в одни сплошные линии желтые, красные, зеленые, косые и мигающие, как на экране осциллографа, и ничего этого ей не нужно было уже; скорее, скорее к океану, застать при последнем всплеске дня, и она понимала, что не получится этого, и негодовала про себя на каждую задержку у светофора. И они почти не говорили, так, перекидывались словами. Андрей следил за дорогой, а ей просто мешал бы сейчас разговор о пустом и незначащем. Сознание, что она нужна ему, исключало все это пустое, незначащее и сообщало ей непривычное, верное забытое состояние покоя. И хотя она знала, что все это кончится в минуту, когда она скажет ему то, что решила, хотелось все же подольше прожить в состоянии женской своей необходимости, тем более что вряд ли еще будет у нее такое…
Темнота нагнала и накрыла плотным колпаком, когда он затормозил на развилке между домом и берегом: «Пойдем?» Песок с шелковым шелестом скользил и увлекал вниз по откосу мимо невидимых, но острых под рукой стеблей чего-то перистого на манер юкки.
Они стояли на середине ночного необъятного пляжа, и океан с этой точки обзора как бы превышался над ними, и с черной неразличимой высоты шли волны, как ступени огромной лестницы, окаймленные белыми ребрами пены. Шипящая масса вздыбленной, с блеском, воды, удар, кипение и хаос береговой полосы в брызгах, клочьях, похожий на вдох, скрежет уносимого вглубь песка. И все сначала…
— Тебе холодно? — зябкая дрожь пробирала ее в насыщенном влагой воздухе, и он взял ее за плечи — согреть ли, обнять ли? — Ты ничего мне не скажешь?
Вот и подошла она вплотную к своему «да» или «нет», и уже не отвернуть, не уйти…
Но если поняла она, что не отдаст за Дом-На-Берегу-Океана:
своего — чуда резного белого камня Покрова на Нерли в зеленых полях под Владимиром, половодием отраженного, перед которым стояла она, задохнувшись, — гармония форм и корни земли русской;
своего — Метрополитена, за который бились они и считали, ночи не спав, на ВЦ, когда цветными лампочками, внутренним ритмом дышит машина, тоже чудо мысли человеческой (а теперь город ее раскопан вдоль и поперек — котлованы станций, желтая пыль проходки растворяет свет под землей, «щит» идет, и оранжевые МАЗы с грунтом выносятся на поверхность из преисподней — люди ждут, в этом тоже ее доля);
своего — Дня Победы, потому что в какой бы точке страны она ни была, всюду в этот день — люди, люди с цветами и венками, вороха сирени там, где расцвела она, алые пятна гвоздик на сером бетоне, мраморе, у простых беленых обелисков, у стел со скорбным ликом матери-Родины, у блещущих медью имен погибших: нет, пожалуй, второго такого праздника, где бы так слитно чувствовала она себя со своим народом, хотя и не воевала сама (она подумала: это уже скоро, дней через десять, и она будет дома, дома…).
Так почему всем этим своим, достоянием души, не поделиться с пим? Как он делится… если только это ему нужно… А иначе — какой смысл?
— Ты приедешь ко мне, слышишь? Непременно приедешь! Я сделаю вызов, как вернусь, и ты успеешь, даже к осени, до морозов! Когда березы желтые и тепло! Ты знаешь, какая у нас осень! А можно взять «тур», и ты увидишь вначале Москву, купола… Ты должен увидеть это, чтобы узнать себя, понимаешь? Я встречу тебя, я буду тебя ждать, и тогда мы решим вместе — как быть!..
Она говорила, и странно, слышала теперь только свои слова — исчез гул океана, и его руку чувствовала на своем плече, как крыло… И как же не хотелось ей сейчас даже своих слов — только этого ощущения крыла, которого никогда у псе не было по существу.
И когда они шли к дому по песку: «Ты совсем продрогла. Мама ждет пас с ужином». Только идти и забыть обо всем, разделяющем их…
И на грани забвения этого, как сигнал опасности, вдруг: а помнишь, дважды на этой земле, когда ты теряла чувство места и времени, растворяясь в эмоциях, чем это кончилось? В белом зале «Русского клуба», на Мельбурнской дороге? Ничем хорошим, во всяком случае! А если и здесь, все не то и не так? Боже мой! На каких же безмерно дальних полюсах они стоят с ним, если даже в такую минуту не могут быть просто людьми! Современный раздел мира — Мы и Они… И вот где проходит — по живому — полоса раздела!
Утром они купались, когда солнце всходило, не прямо из океана, а чуть сбоку, над длинным изогнутым мысом, похожим на хвост скорпиона. Солнце было круглым, оранжевым, и дорожка по океану стелилась, как разлитый апельсиновый сок. И океан казался чуть поспокойнее, не проснувшимся с ночи. Во всяком случае, он дал ей войти в себя, правда за руку с Андреем, и волной обдал, просвечивающей, как жидкое стекло.
Потом они шли босиком по траве и по терпимо теплому асфальту — рано еще, отдельные машины на шоссе, осень на Голд-Косте, тишина, сухой жар и ветерок, колющий ноги крупинками песка…
Потом был завтрак из яичницы с беконом за пластиковой стойкой в стандартной кухне под дерево (как у Норы и прочих), когда для мамы его она была гостья из России, соседка с улицы Железнодорожной, а для него?
Потом настал день, вернее полдня, потому что он дал слово доставить ее в Брисбен к вечеру — там тоже ждут родственники. Он отвез ее к подножию тех самых юр, где были они в марте, на первый, синий издали, бурый от сухой травы вблизи бугорок, и она вышла из машины и постояла над побережьем.
Полоска океана, как яркий мазок на востоке, обрамленный высотными пиками флэтов, почти прозрачных в дальнем мареве. А чуть ближе — квадратики красных я серых крыш, в кучках зелени, в разводах внутренних каналов (самый дорогой дом тот, что имеет собственный водный выход). Ну, что ж, Австралия, прощай. То, что она никогда больше не вернется сюда, она знала не разумом — сердцем…
Они пили пиво, вернее пил Андрей, она отказалась, в смешном старинном трактирчике у дороги, где грубые чурбаки и скамьи под навесом за домом, столы, лоснящиеся от времени, якобы, ободья колес и еще что-то из инвентаря первых поселенцев, и даже меню на доске — жаркое из крокодила — как дань экзотике! Трактирчик был почти пуст — сезон прошел, только четверо мужиков в возрасте Андрея молча и сосредоточенно пили что-то свое. Пе хотелось ей ни спрашивать, ни вникать в дела их в последний свой день спокойного солнца.
