А далее все полетело по расписанию, как у Наташи Ростовой: первый бал — первый вальс, только вместо белого платья — пышные рукава блузки из трофейного японского парашютного шелка, а степень чувств можно ли соизмерить, если только что мимо прошла и крылом не задела война, все мы молоды, живы и учимся, а что будет дальше — позаботится о нас Родина! И вечеринки в ту первую зиму при масляных коптилках на квартире у кого-нибудь. Когда, вытесненные на кухню, спят за стеной, как попало, родители, а в единственной натопленной комнате давно охрипла виктрола (патефон, по новейшей терминологии), а домой идти нельзя, до утра, поскольку — комендантский час, и оттуда — прямо на лекции! И все сидят, пока не рассветет, на одном старомодном диване и дремлют, целомудренно прислонившись плечом к любимому — и рука в руке, и висок к виску, и Вера… Ах, Ленька! Почему это парии твоего неуемного нрава зачастую рубят дерево не но плечу — любят девчонок красивых и строгих, в твою кочевую судьбу невписуемых? И куда испарилась радость тех первого, второго и даже третьего курсов, когда ветки сирени нависали над вами через штакетник гондатьевского[16] палисадника, а река Модяговка, такая неприглядно-сточная днем, светилась для вас под луной, под брусчатым мостом, равноценно каналу в Венеции, и градирни электростанции курились над вами паром, как Везувий? Подоконник влюбленных стал свидетелем ваших споров и ссор, когда пришло время решать, как быть дальше. На две половинки раскалывался странный город Харбин: кто куда едет — налево или направо? И, может быть, права мама — не такой тебе был нужен муж, поскольку мог Ленька петь самозабвенно в мужской компании: «Эх тумба, тумба, тумба — Харбинский институт, до «Крымского» нам близко, по стопочке там пьют», но и работать мог также, только ты этого не видела, потому что не была с ним на практике на Второй Сунгари, на восстановлении разрушенных Гоминданом мостов… (У девчонок другая практика — в управлении Дороги.)

— Ты знаешь, Ленька лишился зрения, не полностью, но уже не может ездить с партией. Я не знаю точно, как получилось. Какая-то авария в маршруте. Они шли с трассой под Сургутом. Это — на севере, у нас там болота и вечная мерзлота. Кажется, машина с оборудованием ушла под лед, и он помогал вытаскивать.

У него жена — «геологиня» и, говорят, теперь они везде ходят вместе, под руку, чтобы не так было заметно, что он плохо видит, или просто она его любит, наверное… Вот такая судьба.

В какой судьбе тебе лучше было бы, Вера, в той или в этой, что сейчас? А твой собственный Левушка? Просто сердечный приступ на скамейке в Гайд-парке. Просто очень жаркое лето было в Австралии, и он еще не определился на работу. Как-то не везло ему здесь поначалу. Характер не тот, может быть… Мимо шли люди, и никто не обратил на него внимания. А возможно, и видели, но не подошли — здесь не принято вторгаться в одиночество человека: «А если ему так нравится?» Вот, оказывается, как у них, здесь…

Прости меня, Вера, если я все же прикоснулась к тому, что тебе больно…

В первую субботу с утра Сашка повез ее по сиднейским бичам. Бондай-бич, Бронте-бич и прочие.

Море, то самое, шевелящееся в конце проулка, стало достижимым, наконец, потому что они были «на колесах». А пешком — боже упаси! — у нас не принято! Сашка набрал кучу полотенец, позволил ей ехать в ситцевом сарафанчике — в угоду ее «российской стыдливости» и усадил с собой на переднем сиденье, весь источающий доброту, почти родственный Сашка с улицы Железнодорожной (только слегка округлившийся с годами). Восторженная собачка Жужа рвалась ехать с ними, но ее не пустили.

— Вы долго не гуляйте, — сказала с крылечка Анечка, простуженная, несмотря на теплый климат. — Саша, не забудь, Лёле сегодня к пяти в Советский клуб!

Да, как ни странно, у них тут действительно есть Советский клуб! А почти через дорогу — по сиднейским масштабам — «Русский клуб», что называется, оплот эмиграции! Ей, как человеку советскому, там делать, конечно, нечего, но в самые стены клуба ее повезут в воскресенье на слет окончивших ХПИ, где по этому случаю снимают помещение ее коллеги по «Альма-матер», и тогда она увидит сразу «всех наших», как сказал Сашка.

А пока — бичи, бичи, и ничего больше!

Океан под Сиднеем — могучая сине-стеклянная масса воды обступает город, словно нависает над ним, проникает в него по каменным щелям (цветом и строением похожим на срез торта «Наполеон»). В провале щели — белесый язык песка, бич. По краю щели столпились дома и домики островерхие, вывесками и красно-белыми фасадами повернутые к узкой полоске набережной.

Сашка взял на себя роль гида:

— Ты знаешь, здесь каждый метр земли стоит большие деньги!

— Что такое Бондай-бич? Это место, где оседают евреи, которые от вас уехали в Израиль! Где-то по пути, в Австрии, они разворачиваются и едут сюда. Ну, кому нужен Израиль, на самом деле? Там же воевать надо! Они здесь вертятся вовсю, первое время в особенности! Встретил в одной компании даму — жалуется: «Я в Одессе была товароведом, а здесь, знаете, все руки кислотой разъело! (На какой-то фабричке — надо же помогать мужу). Я говорю: «А что вы думали, когда ехали?». Они думали — Австралия — это земля обетованная, где все с неба валится! На Бондай-стрит стало, как в Харбине на Китайской! Кричит через улицу знакомой: «С добрым утром! Ты уже пошла в шоппинг!?» А австралийцы к таким шумным выражениям не привыкли, их шокирует…

Сашка завел машину за шлагбаум, и они ехали медленно, мимо плотного и пестрого массива автостоянки, вдоль линии травы и песка, где не очень густо в этот свежий осенний день лежали и стояли люди со своими детьми, зонтами, лодками и досками.

— Мы не будем здесь купаться! Я повезу тебя туда, где мы всегда, — на Кловелли-бич. А пока смотри и только. Хочешь, я тебя сфотографирую? Встань около этого столба — будет виден мыс и полоса прибоя. Ветер такой, тебе не холодно? Хотя ты же сибирячка, у вас так — летом?

День разгорался немыслимой голубизны и прозрачности. Машина шла поворотами берега, и океан то стремительно распахивался с высоты уступа, пенно-полосатый от бегущих валов, то проваливался за горбы черепичных кровель, то прямо к ногам подкатывался рядами замшелых, отливом освобожденных камней.

И эта праздничная синева неба и моря, и Сашкина болтовня рядом, совсем как некогда, у родной калитки, и эта заботливость его в мелочах (тебе удобно? хочешь открыть окно?), которой, честно говоря, она была лишена у себя дома потому, что некому было проявлять эту заботливость, что-то странно смешало в ее сознании, стирая годы, и сообщало ту радостную беспечность отдыха, которую, пожалуй, не стоило допускать в себя в таком путешествии…

Вовсе не был похож на пляж этот последний бич, куда привез ее Сашка. Скорее бассейн из слоистого желтого камня. Океан, стесненный с боков, качался, словно дышал, захлестывая железные ступеньки, по которым нужно было опускаться в воду с плоской и мокрой плиты. Сашка уверял, что здесь мелко, но зеленая глубина вызывала опасение, шевелились, как живые волосы, облепившие камни водоросли, и далеко она не отплыла. Так и сфотографировал ее Сашка, смеющуюся в лазуревой коде, покидать которую не хотелось!

— Русалка, ты не забыла, у тебя сегодня Советский клуб!?

Стоя на шершавой, как пемза, плите и обтираясь Сашкиным полотенцем, она думала, что хорошо бы не ехать никуда и пробыть здесь день до последнего блика солнца. Видимо, начинался прилив, потому что океан все резче хлестал ее по ногам, оставляя соленые капли на теле, а на плите — воду, дрожащую в круглых голубых выбоинах.

В пять часов вечера за ней заехали на серенькой юркой машине четверо: мужчина громадного телосложения и с громовым голосом и три женщины, одну из которых она знала по давней харбинской юности.

…Натянута на столбах сетка. Висят на заборе, над волейбольной площадкой зрители — «палудины» из соседнего штаба НОА в своих болотного цвета кепи и курточках. Взлетает мяч в позлащенное закатом небо. И девушка у сетки в спортивной юбке, чем-то похожая на актрису Серову из идущего в городе фильма «Жди меня». Взрослая и неподражаемая. Вернее — образец, достойный подражания…