В эти же дни в одной из студий фирмы "Мелодия", что на улице Станкевича, Герман записала свой самый известный хит — песню Александры Пахмутовой и Николая Добронравова "Надежда". Вот как рассказывает об этом А. Жигарев:

"Там, на улице Станкевича, Анна впервые увидела композитора Александру Пахмутову и поэта Николая Добронравова. Она и раньше слышала много их песен. Они нравились ей своим светлым оптимизмом, бодрым, жизнерадостным настроением, высокой профессиональной отточенностью. Но Анне казалось, что это не ее песни. Она считала себя певицей глубоко личной, доверительной лирики.

Песня "Надежда", клавир которой она прочла еще в Польше, опрокинула эти представления. "Надежда" сразу же показалась ей ее собственной песней, как бы написанной лично для нее: тут, словно в капле воды, отразились ее переживания и надежды. Почему-то она подумала о геологах, о том, кем бы она могла стать, но не стала. Сейчас Анна слушала "Надежду" в авторском исполнении. И видела не только безусловно выдающегося композитора, но еще и очень доброжелательного, мягкого, умного человека. Пахмутова называла польскую певицу "Анечкой" и, показывая песню, не пыталась навязать свое мнение, а как бы советовалась с Анной, в свою очередь полностью доверяя ей.

На записи "Надежду" Анна спела быстро и легко, почти "без голоса", как сказала потом Качалина. Записала песни Оскара Фельцмана "Ты, мама" и Романа Майорова "Незабытый мотив", несколько польских песен в переводе Асара Эппеля. И тут, так же как и в Варшаве, в комнате звукорежиссера толпились почти все, кто находился на "Мелодии" по делам или работал на студии…"

1 августа из города Куйбышева в Донецк приехали двое молодых людей — Сергей Рамьянов и Александр Долотов. Обоим в ту пору было по 21 году, они жили неподалеку друг от друга, в районе бывшей Самарской площади. Однако, в отличие от многих советских парней, которые если и мечтали разбогатеть, то вполне законными способами, эти двое еще в школе (!) задумали напасть на инкассатора. Но в те годы осуществить задуманное им не удалось, и реализация плана была отложена до лучших времен. Летом 72-го эти времена, кажется, настали. У Долотова наконец появилось охотничье ружье, из которого парни смастерили обрез. Но затем Рамьянов его забраковал: дескать, какой прок от такой "пушки" — раз выстрелишь и все. А у инкассатора под рукой автоматический пистолет. И стали друзья размышлять о том, где бы раздобыть более приемлемое для ограбления оружие. В наши дни им бы не пришлось долго ломать голову, поскольку сегодня такого добра, что называется, завались, а тогда — в 72-м — раздобыть тот же пистолет было крайне трудно. Наконец Рамьянов придумал:

— У меня в Донецке живет дядя. Когда бываю у него, постоянно вижу пожилого участкового милиционера…

— Что ж ты раньше молчал! — как ужаленный вскочил со своего места Долотов. — У него же наверняка ствол имеется. Поехали к твоему дядьке!

1 августа друзья приехали в Донецк и сразу же отправились искать участкового. Им оказался старшина милиции Анатолий Осташевский, которого хорошо знали почти все жители района. Поскольку милиционер ходил по улицам не таясь, будущим грабителям не составило большого труда отыскать его. И стали они незаметно ходить за ним по пятам, прикидывая в уме, когда и где удобнее всего совершить на него нападение.

Приближается к своей печальной развязке полная мытарств история фильма Алексея Германа "Проверка на дорогах". Как мы помним, в апреле зампред Госкино Б. Павленок, побывав на "Ленфильме", дал задание тамошнему руководству внести в ленту кардинальные правки, после чего пообещал принять ленту к прокату. Работа над правками началась в середине июня и длилась почти месяц. Было внесено около 25 изменений: сокращены сцены ареста Лазарева, сцена на чердаке, на кладбище, изменена биография Лазарева и история его попадания в плен и т. д. И вновь — все коту под хвост. В конце июля новую версию фильма посмотрело высокое столичное руководство и опять осталось недовольно. 1 августа главред сценарно-редакционной коллегии И. Кокорева сообщала председателю Госкино А. Романову: "Никаких существенных изменений в фильме не произошло, никакие поправки не могут изменить его общей неприемлемой идейно-художественной концепции и образного строя…"

Между тем продолжается пребывание "машинистов" Андрея Макаревича и Александра Кутикова в международном лагере "Буревестник" под Туапсе. В составе рок-группы "Лучшие годы" они каждые выходные играют на танцах, а в свободное время купаются, загорают, кадрят тамошних девчат. Как вспоминает А. Макаревич:

"Лагерем командовал некто полковник Мешков — человек нерешительный и мягкий. Он полковничьим сердцем чуял идеологическую невыдержанность нашего репертуара, но приказать не мог, он только постоянно занудно просил включить в программу песни советских композиторов и современные отечественные молодежные танцы. Мы отстаивали свою позицию тем, что лагерь, дескать, для иностранцев и так им, стало быть, родней. Иностранцы (по нашей просьбе) нас поддерживали и требовали рок. Исключение составляло только вьетнамское землячество, регулярно проводившее во время танцев комсомольские собрания. Впрочем, их можно было понять.

Внезапно к нам на танцы заехал некто, представляющий местное управление культурой. Это был невысокий молодой человек с удивительно наглыми манерами. Я видел, как он буквально прижал Серегу Грачева (вокалист "Лучших годов". — Ф. Р.) к борту и орал снизу вверх, брызгая слюной: "Я здесь культурой три года командую, понял? И не таких видал! Я с тобой в другом месте говорить буду, если еще раз тут низом живота начнешь вертеть! Понял?" Человечек уехал, а Грачев пошел и очень сильно напился — я даже решил, что он умирает. Он, бедняга, только что вернулся из армии и, видимо, думал, что теперь уже все будет хорошо.

И тогда мы устроили демонстрацию. На следующих танцах громкость была убрана до громкости магнитолы "Юность", вместо ударной установки стоял тройничок, Ринатик приволок откуда-то баян, и у нас получился типичный так Называемый инструментальный ансамбль времен позднего Хрущева. Тихо и противно исполнялись в инструментальном изложении пьесы "Лучший город земли", "Королева красоты", "Фиалки" и прочая клюква. Самым трудным оказалось при этом не колоться и сохранять торжественно-старательное выражение лица. Через десять минут иностранцы отсмеялись, взялись за руки и пошли бить Мешкова. Он прибежал, на ходу роняя остатки собственного достоинства, и униженно просил прекратить демонстрацию и заиграть как обычно. Мы сжалились, притащили Серегу, который все еще не мог встать на ноги после алкогольного удара, сказали ему, что наша взяла, и он вышел на сцену, качаясь на ветру, и спел "I cant stop loving you". Клянусь, я никогда больше в жизни не слышал такого исполнения этой песни…"