«Вот почему ты никогда не станешь хорошим художником, — заныл голос ее совести. Голос Скверной Айоны. В последнее время он все чаще звучал у нее в голове. — Ты хочешь, чтобы все вечно оставалось все тем же. Ты не готова к страданиям».

Ее забило мелкой дрожью, потому что сказанное было неопровержимо. Не поэтому ли к ней все приходили поделиться своими проблемами? Потому что она так здорово умеет все повернуть таким образом, что кажется, будто снова все в порядке?

Вместо того чтобы в первую очередь разобраться, отчего у них возникли эти проблемы? Очень хорошо. Ты же им вовсе не помогаешь, сама знаешь.

В такие моменты Айона жалела, что не курит, а снимать стресс так, как советовала Мэри, — то есть врубить радио на полную мощность, — ей казалось слишком невоспитанно. Поэтому она сняла картину с мольберта, повернула ее к стене, чтобы не увидеть, когда вернется, прошла через сад, взяла пакет вишневого печенья, который Ангус спрятал, как ему казалось, в хлебнице за хлебом, и съела первое на обратном пути, а второе стала запивать чаем, плотно закрыв дверь в сарай.

От смеси джема и тертого миндаля ее начало приятно подташнивать, а еще радовало то, что сейчас она, в порядке исключения, делает нечто, могущее (слегка) раздосадовать Ангуса; Айона взяла из папки чистый лист бумаги и прикрепила его на мольберте.

Она устремила взгляд на бумагу и увидела множество самых разных цветов, которыми переливалась эта белизна, — казалось, что она смотрит на отражение вихря собственных мыслей. На любой мысли удавалось сосредоточиться только на несколько мгновений. Например, создать семью, — возможно ли это вообще на самом деле? А с Ангусом? А что происходит с людьми, которые, как Мэри, верят в это, а потом все катится под откос? А когда я сама перестала в это верить? Как же это возможно — испытывать к Неду такие чувства и все же понимать, что люблю Ангуса?

«Хорош, хватит, — остановила себя Айона. — Ты же не даешь сейчас одно из своих воображаемых интервью.

Все, что хочешь. Можешь нарисовать все что угодно».

Айона не задумываясь выдавила на палитру немного черной краски и начала размазывать ее кистью. Она редко использовала черный, — раньше и не задумывалась обо всех скрытых в нем оттенках, синих, серебристых, которые выхватывал верхний свет, пока она толстой кистью чертила спирали.

Итак, «Айона, это правда, что вы познакомились с Джимми на сцене ныне знаменитого ритм-энд-блюз клуба „Ил Пай Айленд“?»

Айона улыбнулась, как будто в скрытую камеру, и застенчивым жестом изобразила на листе черный лепесток. «Ну да, вроде того», — тихо пробормотала она. «Тогда я как раз продала одну мою картину Эндрю Луг Олдхэму[72], а потом мы пошли к нему с Миком, Китом и Марианной на торжественное открытие, там присутствовали люди из какого-то журнала, и Эндрю спросил меня, не хотела ли бы я на следующий день пойти посидеть на сейшенах, которые проходят в его студии звукозаписи. Там выступал Джимми. Я сказала ему, что неплохо играю на маракасах…» (Пауза, пока кругом все снисходительно улыбаются, а интервьюер лишний раз напоминает всем, что Айона, с ее длинной челкой, заслуженно пользуется репутацией гитарного маэстро.) «Конечно, тогда он не знал, что я сама играла на гитаре в группе…» Айона задумалась. Как называется ее собственная группа, играющая ритм-энд-блюз? Потом придумаем. «…уже около года», — договорила она.

«И он ради вас бросил Джеки де Шеннон[73]?»

(Снова снисходительные улыбки.) «Ну да, мне кажется, так оно и было, хотя я ее ни разу не встречала». Айоне не хотелось быть разлучницей, даже в выдуманных интервью. «Как только мы увидели друг друга, мы сразу все поняли. Я пошла к нему на его катер, и он несколько часов сидел и играл для меня, а потом мы говорили о наших любимых ресторанах, о разных блюдах, знаете, он великолепно умеет готовить…»

Айона остановилась, не дорисовав очередной виток, и нахмурилась. Что-то ей подсказывало, что последняя деталь заимствована из истории о том, как познакомились Джейн Эшер и Пол Маккартни, — явно остатки от всего того, что навязчиво вертелось у нее в голове, когда она увлекалась «Битлз». Целомудренные разговоры о заварном креме в номере гостиницы. Она сомневалась, что ей, пусть даже бессознательно, хотелось бы оказаться в роли Джейн Эшер. А откуда эта подробность насчет умения великолепно готовить?

Она сделала глубокий выдох через нос, отложила кисть и взяла остывавший уже чай. Ну да, она отлично знает, откуда взялись слова о великолепных кулинарных способностях.

Сейчас на листе располагались очертания изогнутой и вращающейся штуковины. Айона наклоняла голову так и сяк, пытаясь понять, что это. Капуста? Роза? Она отхлебнула чай, — в нем как будто содержался некий загадочный эликсир истины, — и выдавила на палитру краску, самую темную из всех фиолетовых. Теперь, задумавшись на эту тему, она понимала, что вкус чая был действительно странным. Молоко свежее, значит, дело в чем-то другом. Вроде бы чай не от Неда, или как?

И пока она наносила среди черных волн мазки фиолетового цвета, мысли ее незаметно переключились с «Потрясающей семейной жизни самой лучшей британской сессионной гитаристки» на Неда. Айона ничего не имела против работы в это богом забытое время суток; она даже замечала, что писать в такие часы удается намного лучше. Если бы она не боялась произвести впечатление человека, безнадежно пытающегося поработать среди ночи (не говоря уже о том, что это мешало ей нормально работать днем), она делала бы это постоянно. Обычно ей приходилось сбивать с толку собственный мозг, — в ход шла музыка, воображаемые интервью, большие дозы кофеина, умышленное недосыпание, — нужно было дать свободно излиться тому, что было у нее внутри, и чтобы ум не мог ограничивать это движение. Айона не хотела употреблять слово «талант», оно казалось слишком манерным, но если она слишком серьезно обдумывала то, чем занималась, у нее ничего не выходило, и тогда она серьезно начинала опасаться, что ей придется всю жизнь проработать официанткой, а по вечерам бессмысленно размазывать краски по бумаге, тогда как платить за все придется Ангусу, вплоть до оформления на нее зубоврачебной страховки.

Айона остановилась и вздохнула. Пусть это лишь воображаемые интервью с удивительно хорошо осведомленными журналистами, но только в такие моменты ей удается прислушаться к собственным мыслям.

Она нахмурилась. Вот она стоит перед серьезнейшей дилеммой, ну и с кем же она может об этом поговорить? Ни с кем. Все ее друзья или терзались собственными проблемами, или были слишком заняты, или поглощены своими любовными переживаниями, и поэтому они просто не замечали, что ей тоже иногда хочется рассказать о своих проблемах, хотя бы в порядке исключения. «Неудивительно, что я не могу ни спать, ни рисовать, ни вообще что-то делать как следует», — сердито подумала Айона. Все ее существо будто вязким илом переполняла тревога, о которой она никому не рассказывала.

Разве она могла открыть Мэри, у которой стряслась такая беда, что она уже не так уверена, что хочет выйти замуж за Ангуса, — от одной мысли об этом Айоне становилось стыдно, и ее бросало в жар. Что же касается Тамары… Айона вздрогнула от одной мысли о том, как обратится к Тамаре за советом. Даже если бы от нее и удалось услышать что-то разумное, что в последнее время кажется крайне маловероятным, Айона слишком ясно сознавала, что их совместную жизнь с Ангусом Тамара считает не особенно отличающейся от жизни в лагере для новобранцев.

Айона добавила по краю черного лепестка фиолетовую тень. Ей очень нравилось жить с Ангусом. Беспокоиться она начинала тогда, когда рассматривала свою жизнь в перспективе целой вечности.

Вечно. Могла ли она кому-то пообещать, что вечно останется точно такой же? Настроение у нее еще больше испортилось, и она составила на палитре оттенок серого, похожий на орудийную бронзу, — этим цветом она не пользовалась уже больше года, с тех пор как написала «Портрет младенца на ослике» — подарок на крещение.