Дочь подняла голову и спросила:

– Ты же не умрешь?

– Разумеется, нет.

– Тебе очень больно?

– Не очень. На вид это кажется больнее.

Я отвел ее к дивану, и мы уселись рядом. Щеки Дженни блестели от слез. Я взял ее за руку.

– Это я виновата, папочка.

– С чего ты так решила?

– Потому что рассказала тебе о нем.

– Это был незнакомый человек. Ты просто обязана была мне о нем рассказать.

– Но…

– Послушай меня внимательно. Это не ты привела его к нашей двери. Не из-за тебя он напал на меня. Ты не сделала ничего плохого.

– А если бы…

Я сжал ее ладошку.

– Мы с тобой уже все обсудили. Иногда возникают ситуации, которые нам не нравятся. Но мы не можем постоянно прятаться от них. Особенно от того, что нас пугает.

Дженни, в глазах которой все еще стояли слезы, жадно впитывала каждое мое слово, хотя я все равно предпочел не объяснять ей, почему тот «китаец» представлял для нас угрозу.

– Плоха она или хороша, но жизнь продолжается, верно? – произнес я.

Я подождал, чтобы дочь кивком подтвердила свое согласие с тем, что стало почти что нашим семейным девизом.

– Иногда жизнь поворачивается к нам своей дурной стороной. Например, когда Билли ломает себе руку или у миссис Келтер случается приступ астмы. Но ведь мы получаем и много хорошего. Вспомни, как чудесно мы отпраздновали на прошлой неделе день рождения Лайзы, или о нашей поездке в аквапарк.

Дженни снова кивнула, но упрямо выпятила нижнюю губу.

– Но ведь бывает и так, что случается хорошее и плохое одновременно, как уход мамочки?

– Совершенно верно. Пожар унес ее на небо, но она все еще нас очень любит и сверху наблюдает за нами. Когда с нами происходит хорошее, мы должны научиться получать от этого удовольствие, а из плохого извлекать уроки и двигаться дальше.

– Я очень боюсь, что и ты уйдешь, папочка, – проговорила Дженни, закусив губу.

– Я не уйду еще очень долго, можешь мне поверить, – сказал я как можно веселее, зная обо всех ее тайных страхах.

– Но тогда почему ты занимаешься опасными делами? Зачем продолжаешь работу дедушки?

Я глубоко вздохнул. Агентство «Броуди секьюрити» стало прощальным подарком для меня от отца, и, может, потому, что наша с ним многолетняя отчужденность была в значительной степени моей виной, я и решился продолжить начатый им бизнес. Если уж на то пошло, это стало с моей стороны последней данью уважения ко всему, что казалось ему самым важным в жизни. Доходов агентство не приносило почти никаких, но со временем мне стала нравиться сама идея поддерживать на плаву небольшое предприятие отца. Однако если эта часть моей деятельности грозила оставить глубокие психологические шрамы в душе Дженни, мне, вероятно, следовало задуматься о будущем фирмы. Ведь однажды я уже подвергся нападению: девять месяцев назад группа отморозков так отделала меня, что при виде полученных мной повреждений Дженни надолго потеряла покой в страхе лишиться единственного остававшегося у нее родителя.

– Если работа станет реально опасной, я сразу ее брошу, – сказал я.

– Правда?

Мы помолчали, потом она спросила:

– Нога заживет?

– А куда она денется? Твой отец, знаешь ли, крепкий мужчина. Мне важнее, будет ли все в порядке с тобой.

– Для этого нужно, чтобы все было хорошо у тебя.

Дженни улыбнулась сквозь слезы и снова обвилась вокруг меня. Я тоже обнял ее и, впитывая тепло ее крошечного тела, вновь и вновь поражался, какую огромную роль играла она в моей жизни. Ради нее я был готов на все. Мне хотелось поставить надежный заслон между ней и грубой реальностью, не допустить в ее сознание даже мысли, что некий незнакомец может вмешаться и навсегда изменить нашу с ней судьбу. Но куда деваться от очевидного: моей хромоты и пропитанных кровью брюк? Жизнь продолжалась.

– Тебе пора собираться в школу, – напомнил я.

– Хорошо.

Пока она переодевалась, мы разговаривали на другие темы. Дженни оживилась и рассказала, как ей не терпится отправиться с классом в поход на гору Тамалпайс. Я помог ей застегнуть новые джинсы и натянуть любимую футболку с бабочками, порхавшими над пестрой цветочной поляной, а потом отправил в летнюю школу, надеясь, что игры со сверстницами сотрут в ее памяти воспоминания о печальных событиях этого утра.

Но под напускной веселостью Дженни я не мог не чувствовать ее внутренних переживаний, которые все еще гнетуще действовали на нее. После смерти матери она слишком волновалась из-за меня, и утреннее происшествие лишь дало новую пищу для беспокойства.

Даже отбросив трагедию в «Маленькой Японии» и мои дела с Ренной, я начал подозревать, что «Броуди секьюрити», как и все, что олицетворял собой сыскной бизнес, постепенно вбивает клин между нами, как это произошло в отношениях между моими родителями. Полностью поглощенный делами постепенно разраставшегося агентства, отец пренебрегал семьей, и я уже давно дал себе слово, что не позволю никакой работе отвлечь меня от забот о Миеко и Дженни. И все же, когда отца не стало, меня охватило неодолимое желание сохранить фирму, носившую нашу фамилию. Люди, работавшие в «Броуди секьюрити», были важны для отца, и я относился к ним так же.

Однако в моей жизни не было ничего важнее Дженни.

Понятно, насколько это все осложняло. Я пообещал помощь Ренне, не говоря уже о том, что меня самого заинтриговала тайна кандзи и куда могли тянуться нити от ее разгадки.

Кровь коркой запеклась поверх раны, хотя плотная джинсовая ткань послужила неплохим перевязочным материалом. Осторожным движением я снял брюки, промыл рану и лишь тогда понял, насколько она серьезна. Удар «китайца» не был сильным, однако лезвие с легкостью пропороло и ткань, и плоть. Будь на мне не джинсы, а легкие слаксы, нож столкнулся бы с меньшим сопротивлением, проник глубже, и тогда визит в больницу стал бы необходимостью. А так я отделался порезом глубиной в два дюйма, протянувшимся вдоль четырехглавой бедренной мышцы на восемь дюймов. Придется несколько дней похромать, только и всего.

Врач непременно наложил бы десяток швов и взял за свои услуги такой гонорар, который я едва ли сейчас мог себе позволить. А потому я сам обработал рану дезинфицирующим средством, наложил бинт и замотал сверху пластырем. Затем я позвонил управляющему нашим домом и рассказал ему о проникновении постороннего. Он обещал, что побеседует с другими жильцами, соберет необходимую информацию и свяжется со мной.

Ранее я попросил мать Лайзы лично отвезти девочек в школу. А как только Дженни вышла за порог, позвонил директору, дав ему описание внешности «китайца» и настоятельно попросив не выпускать Дженни из класса после занятий, пока за ней не приедет миссис Майерс, я или мой помощник Билл Эберс. Позаботившись о безопасности Дженни, к девяти утра я сумел дотащиться с забинтованной ногой до магазина «Антиквариат Броуди», голодный, все еще исполненный тревоги, но при этом прижимая к себе чайную чашку.

– Что-то вы сегодня рано, – заметил Билл Эберс.

– Не спалось.

– Я бы сказал, что вид у вас потрепанный.

– Не то слово.

– Тогда как насчет такого определения: вас словно затоптало стадо слонов?

Эберс родился и долго жил в Южной Африке, откуда ему потом пришлось спасаться бегством.

– Что, настолько плохо?

– Сплошные синяки и шишки. Кто-то явно пытался выбить вам глаз. И я уже не говорю о хромоте.

– Вижу, ничто не укроется от взгляда наблюдательного человека.

Билл и Луиза Эберс были журналистами из Претории, работавшими там до начала периода гонений на противников режима. Оба принадлежали к лагерю яростных борцов против апартеида, что делало их среди белого населения ЮАР такими же редкими особями, как слоны с тремя бивнями. Но настал день, когда правящая партия от слов перешла к делу. Сначала агенты тайной полиции взорвали типографию их газеты. А однажды жена Эберса отправилась в универмаг за летней блузкой, и ее небесно-голубого цвета джип взлетел на воздух. Да так, что даже обломки машины собрали не все. От гибели жены Эберс так и не оправился. Сейчас ему было уже за шестьдесят. Лицо с загрубелой кожей, вечно озабоченные карие глаза под растрепанной копной седых волос.