– Что за следы? – поинтересовался Ренна.

Тодд бросил взгляд в мою сторону, а потом вопросительно посмотрел на Ренну, который представил нас друг другу:

– Тодд Уиллер – Джим Броуди. Мы привлекли Броуди консультантом по делу, но лучше держи пока эту информацию при себе.

Мы с экспертом кивнули друг другу. Затем Тодд повернул голову в сторону переулка.

– Дождя не было давно, и мы обнаружили отпечатки подошв в боковом проходе вдоль ресторана. Какая-то обувь на резиновом ходу или мягкие мокасины, но нечто бесшумное. Предполагаем, что именно там сидел в засаде стрелок.

Мы с Ренной всмотрелись в глубь переулка. Это был узкий и темный коридор без единого фонаря, который между рестораном и магазином кимоно тянулся к автостоянке. Нависавший почти по всей длине балкон лишь усугублял мрак. Я изучил магазины, располагавшиеся слева и справа. От противоположной стороны улицы отходил точно такой же переулок, но укрыться в нем было бы значительно труднее.

Спазм мышц живота заставил меня вновь обратить внимание на положение тел жертв. Они лежали вплотную друг к другу, причем конечности местами неестественно переплелись, как в какой-то головоломке со спичками. В резком белом свете софитов надбровные дуги отбрасывали густые тени на глазницы, подчеркивали округлость скул, модные прически и дорогую одежду. Похожих людей я встречаю три раза в год, когда самолетом пересекаю Тихий океан. Эта японская семья была из Токио. И вообще, если бы все это произошло в старой Японии, то представшая перед нами сцена скорее всего стала бы сюжетом для ксилографии, когда жанр уже отошел от изображения только лишь «образов изменчивого мира» и прочих приятных глазу предметов. У меня были клиенты, которые жадно охотились на укие-э[2], запечатлевшие привидения, гоблинов или даже мертвецов. Разумеется, на картинках это выглядело далеко не так рельефно, как то, что мы видели сейчас перед собой, но вполне реалистично, потому что до повсеместного внедрения фотографии укие-э и ее разновидности становились уже не только искусством, но и приобрели вполне прикладное значение иллюстраций к повседневным происшествиям. Позднее они сделались прообразами современных газет, а потому и стали впервые попадать в Европу не как художественные ценности, а в качестве упаковочного материала для хрупких товаров – их использовали так, как мы сейчас поступаем со старой газетной бумагой.

– Убийство произошло за считанные секунды, – сказал приглушенным басом Ренна. – Из автоматического оружия, в упор. Четыре-пять выстрелов в секунду. Гильзы валяются повсюду, как скорлупа от арахиса. Эту сволочь не волновало, что мы их найдем.

– Сработано нагло, – согласился я. – Но пускать в ход скорострельный автомат… О чем это свидетельствует? Психопат или все же бандиты?

– Нельзя исключать ни того ни другого. Следует взглянуть с другой стороны.

Сунув руки в карманы, Ренна обогнул место преступления. Я последовал за ним, и мы встали рядом с трупом матери, что позволило осмотреть с новой точки и тела детишек. Безжизненные губы мальчика приобрели беловато-синий ледяной оттенок и были слегка приоткрыты. Длинные черные волосы девочки веером разметало по тротуару. На ней было блестящее алое платье под розовым летним пальто. Наряд выглядел совершенно новым и наверняка пришелся бы по вкусу моей дочери.

Я поднес ладонь ко лбу, чтобы не так сильно слепил свет. Еще совсем по-детски пухлые пальчики девочки сжимали какой-то мохнатый комок, насквозь пропитанный кровью. Мне в нем сразу почудилось что-то очень знакомое.

– Да это же Винни-Пух!

– Верно.

В этот момент всего лишь прохладный ночной воздух морозом обжег мои легкие. Я вдруг по-новому взглянул на тонкую желтую ленту, отделявшую сейчас мертвых от живых, почувствовал, до какой степени эта распростертая на земле хрупкая девочка, вцепившаяся в любимую игрушку, напоминала мою Дженни.

Ренна кивнул в сторону матери.

– А вот это узнаешь?

Я посмотрел в указанном направлении. Примерно в шести футах от места, где мы стояли, в луже крови рядом с телом матери плавал обрывок бумаги. На нем был изображен иероглиф кандзи, огромным, неправильной формы пауком расползшийся по волокнистой поверхности белого материала. Кандзи – древняя основа японской письменности, сложные, состоящие из множества штрихов идеограммы, заимствованные у китайцев в незапамятные времена. Кровь впиталась в бумагу и запеклась до темного печеночного оттенка, скрыв небольшой фрагмент нижней части иероглифа.

– Так узнаешь или нет? – настойчиво произнес Ренна.

Сдвинувшись чуть левее, чтобы на рисунке перестал бликовать свет софитов, я посмотрел еще раз и замер. Теперь я отчетливо разглядел очертания кандзи, который был почти таким же, какой я обнаружил в то утро, когда умерла моя жена.

Больше всего мне запомнились кости.

Инспектор и его подчиненные расстелили на передней лужайке перед бывшим домом моих тестя и тещи огромное полотнище черного полиэтилена, а потом, по мере того как они извлекали из руин покрытые пеплом обломки, выкладывали их ряд за рядом. Бесформенные куски оплавленного металла. Обугленные бетонные блоки. А в самом дальнем углу за импровизированной ширмой постепенно собиралась коллекция черных от сажи костей.

Следующие два месяца я полностью посвятил попыткам разобраться с кандзи, который красками из баллончиков написали рядом на тротуаре. Это придало моей жизни хоть какой-то смысл, стало способом справиться с горем. Если смерть Миеко содержала в себе какое-то послание, мне необходимо было прочитать его.

Связавшись с множеством людей, я познакомился с экспертами в США и в Японии. Но никто из них не сумел прочитать кандзи. Более того, никто и никогда не видел ничего подобного. Этот треклятый иероглиф казался чем-то вообще прежде не существовавшим. Его не нашлось ни в одном из многотомных словарей, ни в лингвистических базах данных, ни в старинных архивах самых отдаленных провинций, где документы хранились столетиями.

Да, но я-то его видел, черт возьми, и потому продолжил свои изыскания. Применив те же методы, которые шли в ход, когда мне необходимо было разыскать считавшееся безвозвратно утраченным произведение искусства, я сумел-таки напасть на след. Однажды в темном углу библиотеки университета Кагошимы меня разыскал ученого вида старик. Ему рассказали о моих поисках. Он попросил показать ему кандзи, а потом заявил, что будет говорить только при условии полной анонимности. Мне ничего не оставалось, как согласиться. И тогда старик поведал мне, что три года назад сам видел аналогичный иероглиф рядом с трупом в одном из пригородных парков Хиросимы. А пятнадцатью годами ранее этот кандзи оставили на месте еще одного убийства – в Фукуоке. При этом мой первый и единственный свидетель был так испуган, что исчез, не ответив на множество возникших у меня вопросов.

Ренна был прекрасно осведомлен о той моей охоте. На время своих отлучек в Японию я перепоручал Дженни их с Мириам заботам, и они заменяли девочке обезумевшего отца, который тогда, казалось, больше общался с мертвецами, чем с живыми людьми.

– Могу я взглянуть поближе? – обратился я к лейтенанту.

Он покачал головой:

– Пока ничего трогать нельзя. Тебе вообще не положено находиться здесь. Но если смотреть отсюда, как считаешь, это тот же рисунок?

– Процентов на девяносто уверен, что да.

– Что требуется для полной уверенности?

– Чтобы его очистили от пятен крови.

Ренна хотел что-то сказать, но в этот момент его окликнули из патрульной машины. Тихо выругавшись, лейтенант подошел к ней и склонился к окну, чтобы побеседовать с детективом в штатском. Я не разобрал из их разговора ни слова, но Ренна после этого подал сигнал женщине с волосами оттенка корицы, хорошо развитой мускулатурой и без следа косметики на лице. Она отделилась от толпы коллег.

– Слушаю вас, сэр.