— Так его насмерть? — зевнул Ломов и обнажил ряд золотых зубов.

— Сразу. Никаких врачей не потребовалось, бедняге. Один докторишка приоткрыл ему глаз мизинцем и махнул рукой. А парень был — душа-человек, как Петька, бригадир мой. Вот уж сколько лет прошло, а мне чего-то все не по себе как-то…

— Это от чего же?

— Как от чего? Ведь что ни говорите, а человека убил — не шутка…

— Ничего… Случай. Случай — всему голова, — наставительно проговорил Ломов. — Ну, а сейчас на машине?

— Не-е, и близко не подхожу. Теперь я плотничаю — дело нужное и спокойное.

— Бригадиришь?

— Зачем? Да и классов у меня маловато, а в этом деле бухгалтеров надо уметь на чистую воду выводить.

— Э, брат, да ты и верно темный человек. Классов, видите ли, мало!

— Ясно, мало: шесть всего.

— А как же я? Да у меня, скажу тебе по-приятельски, больше твоих классов никогда и не бывало, а человеком был, сам знаешь каким… Ну, конечно, я не скажу, что у меня столько же знаний, сколько у тебя: меня подучивали, но главное в жизни — не классы. В жизни главное — вырасти. А вырасти хочешь — поменьше рассуждай да распоряженья поточней выполняй, построже будь, не мякинься, вот и будешь на виду. Так что э… как тебя?

— Колтыпин.

— Так что, Колтыпин, можешь не сомневаться в моей формуле жизни. Ее, эту формулу, мне большие люди раскрывали. Да-а…

— А по какой же такой формуле вас с Севера-то?..

— Чепуха все! Я, можно сказать, сам уехал. Сейчас, брат, там совсем не то. Скука. Размаха нет, потому как народу стало меньше, а и с теми, что там есть, нянчиться надо: то им то, то это.

— Интересно. Даже посмотреть захотелось, — опять мечтательно проговорил Колтыпин. — Скажите, а барак наш стоит?

— Это который?

— А что у самой овражины стоял.

— Это где в меня камнем бросили?

— Ну да! — обрадовался Колтыпин, не замечая, что Ломов побагровел.

— Школа там теперь.

— Школа? — удивился Колтыпин.

— Да. Для вашего брата открыли, вот до чего докатились!

— А кормежка? — спросил Колтыпин.

— И тут новости. Так что можешь опять туда, как на отдых.

— Да нет уж, спасибо. Для меня главное счастье — семейная жизнь да прогрессивка девятого числа.

— Ну, ну, живи! — отозвался Ломов и потянулся, как кот.

— Живу.

— А сколько у тебя душ?

— Со мной четверо. А вот гляньте! — и с этими словами Колтыпин достал сморщенный бумажник, затем быстро, как будто бросил что-то в рот, лизнул пальцы и вытянул фото.

— О! Это мой сын, Андрюха! А это ее девочка.

— Большая, — заметил Ломов.

— Совсем невеста, и чем дальше, тем больше на Петьку сходит и лицом и всем. А это вот сама. Ничего?

— Ничего. Так, значит, с «приданым» взял? Видать, любишь, а?

— Да чего уж… Стерпелось-слюбилось… Да и посудите: как было иначе, ведь это жена бригадира моего, друга, того самого, что тогда в шахте… Не помните разве?

— Случай, земляк. Случай — всему голова…

— Случай! А что бабе случай? Ей мужика подавай, а коль нет, так ей одна путя — пляс, вот как этим, слышите? — кивнул Колтыпин на дверь. — Да и то сказать, чего им больше остается, если, может, и у них мужики в шахте остались? Случай-то случаем, а вот…

— Ладно философствовать! — сказал Ломов и кинул на спину собеседнику свою большую дряблую руку. — Давай-ка выпьем с тобой, земляк, а то время тихо идет.

— Так это можно, только у меня…

— Да ладно! Я угощаю! У меня тут целый праздничный заряд!

Ломов положил на диван чемодан, щелкнул застежками, но не показал всех припасов и, сунув руки под крышку, отломил на ощупь кусок колбасы и вынул мягкий, но смятый в блин батон.

— Давай! — подмигнул он Колтыпину.

Когда тот принес с бака кружку, Ломов уже держал в руке длинногорлую бутылку.

Первым выпил Ломов и стал неторопливо закусывать. Колтыпин смотрел на него и ждал, когда тот нальет.

— Я вот когда выпью, аппетит у меня просыпается зверский, — сообщил Ломов и подвинул пустую кружку к Колтыпину. — Тебе побольше или поменьше? Как себе? Такой аппетит, что баба моя, бывало, там, на Севере, говорила: тебя легче утопить, чем накормить. Шутила, понятно…

— А она уже в Калуге?

— Нет, — ответил Ломов задумчиво и мрачно. — Она… уехала с Севера раньше. Дура. Теперь небось крутится на семьдесят рублей, а у меня на книжке… Что я, зря вьюгу слушал? Рояль ореховый контейнером пригнал. Квартира будет — блеск! Дура! Пусть-ка теперь покрутится на свою зарплату. Ну, ты давай!

Колтыпин нетвердо взялся за кружку, сморщил свой лоб и, мучительно покусывая губы, выдавил:

— Я вот чего хотел спросить: про тот случай…

— Ну, кидай, кидай! Мало ли их, случаев!

— Спасибо, я сейчас, только скажите: Петьку с ребятами тоже случайно завалило? Только правду, а? — наклонился он и плеснул из кружки на батон, что лежал на крышке чемодана.

— Да ну кидай! Кидай! Да закуси сразу.

— Нет, вы скажите… — мучительно настаивал Колтыпин.

— Случай, земляк, случай, а случай — всему голова…

— Так какой же случай, когда все кричали, что работы продолжать опасно! — с дрожью проговорил Колтыпин.

— Кричать кричали и говорить говорили, а приказа мне свыше не было, и точка!

— Так вы же сами могли отменить работы! — хрипло выдохнул Колтыпин и отодвинулся, все еще держа водку в руке.

— Чудак ты, темна душа, чудаком и умрешь! Для чего я тебя только сейчас жить учил, а? Ты забыл мою формулу жизни? То-то! А мне служба дорога была. Что я без службы? Кем я был без службы? Я, может, хуже тебя был без службы. Людей с поездов сталкивал за мешок картошки, а ты мне такое говоришь! — распалялся Ломов.

Издалека приближался шум встречного поезда, которого пережидал товарный на Калугу. Поезд без остановки прогрохотал мимо, и уже было слышно только слабое почухиванье паровоза да хруп колес, словно за стенкой передвигали тяжелый шкап, а Колтыпин сидел, оцепенев и что-то высматривая в покрасневшем лице Ломова.

— Так вы точно знали, на что шла наша бригада?

— Знал!

— Но ведь там же были люди!..

Вношу поправку, Колтыпин: не люди, а навоз истории! И вообще… Ты что?!

Колтыпин выплеснул водку в лицо Ломова, поднял с пола свой узелок и боком засеменил к выходу.

В открытую дверь было слышно, как вскрикнул паровоз. Он с шипеньем отпустил тормоза, мощно подался назад, и удары, постепенно замирая, дробно передались до самого последнего вагона.

— Гопник! — крикнул Ломов вслед.

Колтыпин глянул из притвора, потом решительно вернулся и стал медленно приближаться. Ломов ждал его, набычась.

Сухонький старичок поднялся, как по тревоге, и сидел, схватившись за голенища валенок и внимательно следя за обоими соседями.

Колтыпин приблизился, чуть склонившись вперед и вцепив свои фиолетовые пальцы в отворот полупальто, словно хотел привязать их, чтобы они не сорвались.

— Ну, назови еще! — прохрипел он со злорадной улыбкой. — Назови, не бойся, я ничего не могу тебе… Ну, назови, мне не обидно. Мне обидно, что тогда, у барака, мой булыжник только скользнул по твоему кочану!

Ломов еще автоматически дожевывал, когда Колтыпин уже хлопнул высокой стеклянной дверью.

Старик встал, держась за диван, и взглянул в незамерзшее у края стекло.

Товарные вагоны уже ползли мимо вокзала. В желтом свете лампочки над входом было видно, как щуплая фигура Колтыпина пересекла перрон и устремилась к поезду на втором пути. Грузовой уже набирал скорость, и какое-то время казалось, что Колтыпин не сможет сесть, но вот он ловко бросил свое легкое тело на площадку за последним пульманом.

— Сел! — радостно воскликнул старичок и хлопнул себя по бедрам.

Ломов сидел все в той же позе, жевал и вытирал бумагой пальто. Но вот он плавно вытянул ноги, посмотрел куда-то сквозь старика и ответил:

— Вот свинья! А ведь он, черт возьми, раньше будет в Калуге.

Присесть было не на что: остаток сена у конюшни, сваленные еще летом бревна, поломанные жерди забора и даже телеги — все было в одну ночь завалено снегом и бугрилось в полумраке рассвета.