Они вышли на дорогу и тотчас отступили к обочине. Из гаража вывернулся «козлик» и устремился куда-то в сторону совхозных ворот. Машина пролетела мимо, выхаркнув невидимый клуб теплой пахучей гари. Послышался плеск — колеса врезались в лужу, выкинув на обе стороны два черных крыла грязи.

Ночка выдалась для Дмитриева не санаторная. Часов до трех, после того как проводил Орлова, он вышагивал по квартире. События последних дней — одно другого значительнее — волновали не только его, он знал, что по всему совхозу стало известно о серьезном конфликте между ним и директором, а последнее ночное событие подтвердило все догадки: да, это большой скандал. Он вспоминал встревоженные лица людей и каким-то необычным, запредельным чувством ощущал абсолютное единение их с собой, читал тревогу на их лицах — тревогу за него. И чем дольше не гасли в ту ночь огни в окнах домов, тем полнее, он убеждался в том, что люди с ним, и не только тут, на центральной усадьбе совхоза, но и там, за лесом, во всех отделениях их большого хозяйства сейчас тревожатся, спорят, порой идут к соседям… Хлопают в ночи двери, лениво взлаивают потревоженные собаки…

Когда же пришло утро, он поднялся с дивана совершенно разбитый. Хотелось доспать, укрывшись потеплей, но вспомнил, что предстоящий день может стать еще одним нелегким днем, от которого многого ждут люди.

Он ушел в Грибное, торопясь к концу утренней дойки. Надо было застать доярок на месте. Сегодня он шел туда, где обитал самый крикливый фермерский люд — такой, что палец в рот не клади. Раньше он ходил туда, как на самую тяжкую работу, но сегодня шел с желанием, даже с каким-то радостным ожесточением, будто хотел проверить себя на прочность перед последней, накликанной им самим и все же долгожданной грозой.

В Грибном в последние недели было особенно трудно: там долгое время на ферме не работал транспортер, и дояркам при нынешних многоголовых группах приходилось самим убирать дворы, вручную. «Ну, будет крику, — думал он. — Достанется всем — от правнуков до прадедов!» Он был готов к этому, понимая, что людям свойственно просто строить свою политику: не устроено производство — плохие руководители. Но легко ли быть хорошим? Вот те же транспортеры, в которых не виноват даже сам Бобриков. Сельхозтехника имеет запчасти, но нет у нее свободной рабочей силы. Совхоз просит те запчасти, сам монтирует, а стоимость всех работ, с монтажом, совхоз оплачивает Сельхозтехнике, потому что эта организация не торгует запчастями, а целиком монтирует. В результате грабеж: «сельхозтехнари» получают куш, не ударив пальцем о палец, а совхоз еще раз платит за монтаж своим рабочим. Где же тут будет снижение себестоимости продукции?

«Кого мы обманываем? Кого?» — задавал себе вопрос Дмитриев, в который раз доходя опытом своей работы, что есть еще недостатки посерьезнее хамов Бобриковых.

Вопреки ожиданию, короткое собрание-летучка прошло на удивление спокойно. Люди говорили немного, по делу. Казалось, что все изготовились слушать его, потому как были уже наслышаны о столкновении с директором. На лицах он читал все тот же немой вопрос — хватит ли тебе сил, парторг? — а по голосам, по интонациям, по жестам он понимал, что в решительный день он может на этих людей положиться.

До главных ворот он подъехал на попутной и как раз у того коварного кювета, где на обочине еще светились осколки стекла после катастрофы, он увидел жену Костина.

— Что это вы? — тревожно спросил он. — Уже расчет поспешили взять? — полагая, что она идет из конторы.

— Не-ет, — улыбнулась она, кажется, впервые за все время, как он ее знал. — Павел велел снова на телятник идти, да и то сказать; чего бегать-то?

— Правильно, — облегченно вздохнул Дмитриев, но все же спросил; — А по какому делу на центре?

— Да вот послал рубаху покупать, — тряхнула она пакетом. — Самую, говорит, лучшую, самую белую бери, мы, говорит, с парторгом за билетом поедем в райком. Так вот я и ходила…

— Ну, счастливо вам! Передайте привет Павлу да скажите там, в Буграх: с первого числа автобус будет ходить!

День действительно превзошел все ожидания. Когда он подходил по подсохшему асфальту к первым домам, то увидел на крыльце детского сада женщину в белом халате, издали похожую на его жену. «Да это она!» — со смешанным чувством обиды и торжества подумал Дмитриев. Неудержимо потянуло к сыну, захотелось хоть минуту подержать его на руках, ощутить на своей шее маленькие ладошки. Он прибавил шагу и хотел перейти на другую, на левую сторону дороги, но услышал резкий сигнал машины и отскочил к канаве.

Мимо пролетела черная «Волга». По номеру он безошибочно угадал машину Горшкова. Следом прошел «козлик» Фролова, в брезентовой пещере — битком людей. За фроловской машиной старым начищенным самоваром летел «Москвич» Орлова, играя на дневном солнышке всеми вмятинами забубенного лихача. Орлов выкинул в окно ручищу, махнул Дмитриеву — дуй в контору! — и через сотню метров приткнул свою хворобину прямо к машине Горшкова.

«Начинается…» — грохнуло в груди Дмитриева. Он весь подобрался и неторопливо пошел к выходившему из машин начальству.

Откуда-то появились люди, должно быть, из производственных мастерских, доярки, шедшие на дневную дойку. Приостанавливались на почтительном расстоянии. Дмитриев заметил, как Горшков первым поздоровался с Дерюгиной кивком головы — помнил знаменитую доярку, узнал — и неожиданно быстро пошел навстречу Дмитриеву, в то время как Бобриков уже ссыпался с крыльца и семенил к машинам. Горшков молча подал руку Дмитриеву, посмотрел ему в глаза и мягко сказал:

— Ну что, скандалист, пойдем потолкуем?

— Да, наверно, пора, Юрий Арсеньевич, — в тон ему ответил Дмитриев, и они направились к правлению.

Если человек боится смерти — значит, он не созрел для нее.

Если человек опасается старости — значит, он еще молод.

Однако никакие сентенции не спасают порой от раздумий, не обороняют никого от действий, столь же естественных, как течение времени. Как часто приходится ловить себя на нескромном желании поделиться с людьми опытом своей жизни — первом намеке на уходящую молодость, и хотя опыт не определяется количеством прожитых лет, откуда все же берется это желание? Уместно ли оно? Древние утверждали: сдерживая желание, становишься мудрым. Если с этим согласиться безоглядно, то в каком же невыгодном положении оказываются все писатели и те же философы, включая древних, что обрекли себя на извечно трудное дело общения с людьми на основе все того же несдержанного желания — рассказать об опыте жизни, опыте мысли! Однако совершенно очевидно: драгоценный опыт человека, обращенный не на себя, а во благо людское, — это и есть наивысшая мудрость бытия. Это она повелевает человеку разобраться в самом сложном и малоприятном объекте — в самом себе, приобщиться к мудрости человечества и просто помогает жить.

Но все же: сдерживая желание, становишься мудрым.

Не в моей власти, но в тот вечер мне хотелось быть таким.

В прошлом году, в неохватное время белых ночей, мне полюбились поздние прогулки по городу. Это понятно каждому, кто видит нынешний город чаще всего в тесноте транспорта, в сутолоке тротуаров, и как бы человек ни привык к муравьиной жизни супергородов, он не разучится ценить редкие часы блаженства, когда он остается почти один на один с огромным городом. Редко-редко мелькнет вдали машина под мигающим светофором, а маленькую фигуру человека и вовсе можно не заметить в размахе широких улиц, и только высятся громады притихших домов, залитых светом белой ночи, опустевшие, будто жители ушли из них давно и надолго и не найти им обратно пути. Кажется невероятным, что в огромных домах не стукнет дверь парадного, не блеснет холодным блеском светлого бессолнечного неба ни одно стекло… Стоят дома, будто океанские суда, а неровные цепочки легковых машин вдоль тротуаров беззвучно горбатятся, словно корабельные мыши. В таком городе, именно в этот час, почему-то видно далеко, как в осеннем облетевшем лесу, и так же тревожно, подобно лесному костру, чадит где-нибудь труба, но воздух успевает к полуночи очиститься, а смоченные росой трава и листья нечастых деревьев дышат забытой, неправдоподобной свежестью… В такой час особенно приятно встретить прохожего, с которым, как на лесной дороге, хочется поздороваться и поговорить.