Когда с корабля это увидели — тотчас же повернули в их сторону и спустили шлюпку, однако и король, и ярл были отличными пловцами и очутились на берегу ранее, чем те, кто собирался их спасти, успели отплыть. Король отряхнулся будто собака, и принялся громко смеяться. Он похлопал по плечу ярла Ульфа, стоявшего рядом с видом человека, который никак не может решить, смеяться ли ему или браниться, отжимавшего воду из намокших штанов и кёртла.

— Позволь уж мне самому править Швецией, — сказал король, — а ты занимайся своим делом, учи своего воспитанника добру и давай ему благоразумные наставления. И учи его вести корабль не по-твоему, а по-моему. Хоть и правда то, что, когда переворачиваются королевства, рядом нет берега, к которому можно было бы плыть.

Торгнир Торгнирсон, прозванный Законником, прибыл в тот же вечер, повинуясь посланникам короля Эрика, чтобы держать перед ним речь в маленьком зале с очагом, где король обыкновенно сидел, когда желал уединения. Король велел Торгниру сесть на невысокое сидение у своих ног. Стар был Торгнир годами, борода его была длинной и седой, лоб изборожден морщинами, косматые брови низко нависали над глазами, щеки впалы были и сморщены, а нос напоминал орлиный клюв. Голова его была лысой.

Король сказал:

— Дикие птицы и звери, сбившиеся в стаи и стада — разве такой ты должен был вернуть мне Шведскую землю, Торгнир?

Торгнир смотрел на него некоторое время, храня молчание. Затем он отвечал:

— Если говорить открыто, король — того, кто моложе меня и ближе тебе по крови, следует считать причиной произошедшего, но не меня.

— Так что, — сказал король, — когда руки старика становятся слабы и он выпускает власть — мы должны винить в том молодую кровь, что быстро бежит в жилах? Должны ли мы охолостить наших молодых людей, считаешь ты, дабы сделать их покорными, чтоб возможно было прожить наш век в тиши и покое? Или бросать их младенцами на произвол судьбы, а выращивать лишь дочерей, которых ты и я и в нашей старческой немощи сможем держать в повиновении?

Торгнир склонил голову.

— Я не дивлюсь тому, повелитель, что ты гневаешься. Но если я не заботился о твоих делах так, как мне и надлежало, тогда да не получу я из твоих рук более ничего, и да потеряю я все, что имею: богатство, земли, свободу и наконец, саму жизнь свою.

— По чьему указу, — спросил король, — было созвано собрание в то время, когда, согласно закону, Тинг распущен, и пребываю я в дальних землях?

— Не было на то указа, повелитель, — отвечал Торгнир.

— Было ли это по твоему почину, Торгнир? — молвил король.

Тот отвечал: — Нет.

— Совершилось ли все при твоем сильном тому противудействии?

— Повелитель, не будь ко мне столь суров, — сказал Торгнир. — Это произошло без моей на то воли и не по моему совету; могу тебе в том поклясться.

Король сидел неподвижно. Затем он сказал, не возвышая тона, однако был его голос схож с угрожающим низким рычанием крупного пса.

— Если уж на то пошло, следует решить, кому править Свейской землей — мне или же бондам?

Старик молчал, глядя на огонь.

— Я хочу от тебя ответа, — сказал король.

Медленно повернулся Торгнир и посмотрел в лицо королю.

— Тогда ответь мне на мой вопрос, король: от солнца или от дождя наливается зерно ко времени жнив?

Король, взявшись рукой за подбородок и откинувшись в своем резном кресле, смотрел на старика, полуобернувшегося к огню и одной белой тонкой рукой стянувшего на плече полы плаща, отделанного горностаем, так, словно и возле огня его иссушенное тело мерзло; вторая его рука лежала колене. Спустя время король заговорил:

— Ты и я стареем. И когда будем мы погребены, бразды правления перейдут в руки других. И те станут поступать согласно велениям Судьбы. Вероятно, мудрому надлежит сознавать: чему суждено быть, того не миновать. Однако это не по мне. И, помимо того, Торгнир, — молвил король, и голос его изменился, — я действительно люблю этого мальчика.

— Ты молчишь, — сказал затем король, — О чем ты думаешь?

— Должен ли я говорить о том, король?

— Должен, — сказал король.

Торгнир помолчал, затем:

— Раз так, вот что скажу я, — ответил он, — Стирбьёрн с его ненасытностью проглотит нас и приведет к гибели себя самого.

— Фу! — сказал король. — Предубежден ты против него и ему завидуешь.

— Скажу я тогда, повелитель, — отвечал Торгнир, — что был на свете слепой гусь, не увидевший лису в терновнике. На этом Тинге, как бы ни был дурен он, созванный незаконно, я мог бы все изгладить, но он своей грубостью перевернул все вверх тормашками, и Тинг заревел. Он пустил первый камень, и отвечал насмешкой на каждую насмешку и оскорблением на каждое оскорбление.

Король сказал с угрозой:

— Бонды прогнали камнями моего сродника и моего ярла, как довелось мне узнать.

— Я тут ничего не мог поделать, — молвил Торгнир. Помолчал.

— Дозволишь ли мне говорить прямо, повелитель?

— Говори, — сказал на то король

— За более чем сорок лет успел ты испытать мою верность. И, помимо того, отец мой верно служил королю, твоему отцу, и давал ему разумные советы. Скажу тебе по правде, король — свеи не стерпят жестких вожжей, и самыми нестерпимыми будут для них вожжи в руках этого юнца.

— А я, — сказал король, нависнув над ним и пылая от ярости, — не стерплю поддельных королей на этой земле.

— Ежели послушаешь ты моего совета, повелитель, — молвил Торгнир, ничуть не испугавшись, — ты станешь могущественным, словно орел, взирающий на мелких пташек. Даю тебе клятву — не прилагал я руки к свершившемуся, однако удержать их не смог. Все совершилось в запале дурной злобы, а что подстрекало к тому — ты и сам знаешь. Оно угаснет как искра, если только ты, король, дунув не ко времени, не разожжешь большое пламя.

— Я, — молвил король, — давлю искры ногой, а не раздуваю, если уж хочу их погасить. Бонды знают меня, а я знаю их. Если я не прикончу этого Ламби прямо сейчас, они не станут искать тому дурной причины; да и сам он не станет, если есть у него голова на плечах. Вели ему сидеть тихо или же втайне покинуть нашу державу. Тебе ведомо, как к этому приступить и чем убедить его, исполни же это. Стирбьёрна отошлю я на три года, придав ему корабли и людей в количестве достаточном, дабы мог он совершить достойные деяния, если, как я думаю, ему суждено их совершить. Так что он станет острить зубы где-то в чужих краях, а не на моих землях и не на моих людях тут, в Швеции; и после трех лет, ежели вернется он к тому готовым — он получит свое королевство.

— Хорошо задумано, король, — молвил Торгнир, кивая головой. — Да не позволят Боги удобренной почве стать пустошью и худородной.

Человек из королевской стражи вошел и, поклонившись низко, спросил, дозволено ли будет войти к нему Стирбьёрну. Король тотчас приказал принять его. Стирбьёрн вошел быстрым шагом и, увидевши Торгнира, остановился меж резных столбов у входа. Он переводил взгляд с короля на Торгнира, с Торгнира на короля. Лицо его стало мрачным, и волосы слегка приподнялись, словно шерсть на загривке дикого пса при встрече с врагом.

— Нет большего позора, — сказал он, — для тебя, повелитель, чем столь дружески говорить с этим стариком. Позволь вывести его и зарубить перед дверью — это было бы хорошо.

Король смотрел на него в упор и ничего не говорил.

— Повелитель, — сказал Стирбьёрн, все еще стоя в дверях, освещаемый огнем очага. — Я пришел просить о милости. Дай мне двадцать кораблей и позволь отправиться в викинг[7]. И дай мне также позволение убить объявленного тобой вне закона Ламби Белого, которого эти бонды, сношающие друг друга в зад, и этот старик в открытую именовали королем. Свет не видывал и не слыхивал большего бесчестья.

Взгляд Торгнира из-под выступающих надбровных дуг и бровей встретился со взглядом молодого человека. Лицо его осталось невозмутимым, он не повел и бровью, и глаза его были почти не видны в глубоких глазницах, куда не доходил свет от огня.