— Вот это было хорошо, — сказал Стирбьёрн.

Стирбьёрн и люди его пробыли у короля Харальда Гормсона в Роскилле до самого Йоля. Среди людей короля Харальда не было ни единого, кто мог бы соперничать со Стирбьёрном в силе и ловкости, ни единого, кто дерзнул бы его оскорбить или же повздорить с ним. Сперва король хотел видеть его среди своих людей, но Стирбьёрн на это ответил отказом. И дружба их, которая начиналась так обнадеживающе, словно бы прекратила возрастать, но оставалась на одном месте, будто терн, посаженный на бедную почву на продуваемой ветрами окраине поля. Однако с юношами и молодыми людьми, что были в ту зиму в Роскилле у короля Харальда, Стирбьёрн был так весел и дружствен, что они его полюбили. И было видно, что они с радостью следовали за ним; и то, что казалось хорошим ему, они превозносили и восхваляли, и поносили то, что ему не нравилось или к чему он был безразличен. Король Харальд, видя это и понимая, стал вести себя с ним по-иному, становился более угрюмым, когда рядом был Стирбьёрн, и говорил при нем мало. Стирбьёрн решил, что из этого выйдет неплохая игра — подшучивать над королем, когда тот столь мрачен, и сделал из этого забаву. И он частенько для забавы говорил, что не знает, так ли уж хорош из Харальда король для данов, когда он проводит время в церкви со своими жрецами, и что ему, Стирбьёрну, иной раз приходит в голову — а не посадить ли на место Харальда другого короля, а этот пусть убирается. Король Харальд делал вид, что принимает это как шутку, и отвечал шутливой перебранкой, будто тоже забавляясь. Но эта игра все более отравляла ему душу.

У короля Харальда был всего один сын, Свейн, которого воспитывал Пальнатоки, как уже говорилось выше. Свейну было сейчас девять зим от роду. Тири была дочерью короля Харальда. Было ей четырнадцать зим, была она немногословна, но приятна видом и весела. Волосы ее были черны и изящно вились, рот был хорошо очерчен, но немного великоват. И не могли сказать, была ли она пригожа на вид или не пригожа вовсе, потому что попеременно казалось то так, то эдак. Она не удалась высока ростом, но была приятного и благородного сложения.

Часто Стирбьёрн и Тири разговаривали друг с другом. Бьёрн отметил, как этим двоим, которые не отличались многословием с другими, было о чем поговорить и посмеяться промеж собой; беседовалось им легко, как будто каждый с легкостью угадывал мысли другого, как угадывает человек дорогу в стране, где он вырос, и где все ему кажется близким и знакомым. Так продолжалось какое-то время. Затем Тири стала казаться еще тише и молчаливее, нежели обыкновенно, будто утреннюю свежесть ее нрава сокрыла темная тень. Бьёрн, приметив это, спросил однажды у Стирбьёрна, не стоит ли ему переговорить в открытую с королем Харальдом.

— Раз уж ты решил жениться и, как вижу я, судьба посылает попутный ветер твоему парусу.

— Есть еще время, — отвечал Стирбьёрн.

— А я-то было подумал, глядя на тебя, что ты уж все решил, — сказал Бьёрн.

Стирбьёрн сказал:

— Дружбу водить — одно дело. А вот насчет женитьбы я еще не знаю.

— Но ты же ищешь жену? — молвил Бьёрн. — А тут как раз девица, пригожее многих, и мыслями с тобой сходна, и такого знатного рода, о котором только можно помечтать.

Стирбьёрн рассмеялся.

— Может, мне не по нраву чернявые женщины. А может, мне не по нраву маленькие. Но она мне нравится. И все же — нет.

С тем Бьёрн и пошел спать, и оставил говорить об этом.

Пришла пора Йоля, и король Харальд созвал всех могущественных и знаменитых людей своей страны приехать и праздновать вместе с ним, и велел служить мессу в его церкви. И снова он уговаривал Стирбьёрна и его людей креститься, однако ни один из них и не подумал этого сделать, и король ничего от них не добился. Вечером у короля началось великое йольское пиршество. Много было рассказано историй. И многие состязались между собой.

Король попросил Бьёрна рассказать об Исландии. Бьёрн рассказал.

— Есть ли короли в этой земле? — спросил король Харальд.

— Ни одного, — отвечал Бьёрн.

— Кто тогда правит там?

— Жрецы, — сказал Бьёрн.

— Что, схожие с вот этим? — спросил король, указав пальцем.

Бьёрн расхохотался.

— Не совсем так, повелитель. Скорее, схожие со мною, — сказал он.

— Ты был жрецом, когда был в Исландии, Бьёрн? — спросил король.

— Нет, — молвил Бьёрн.

— А отчего же ты не был жрецом? — спросил король.

— Это не для каждого, — отвечал тот, — такое не каждому дано. В моей земле, где родился я и вырос, жрецом был Снорри Торгримсон; он получил посвящение от своего отца, Торгрима Жреца Фрейи, и так уж велось в их роду со времен Торольфа Бородача, который и них первым прибыл в Исландию и осел на земле, которая стала зваться Мыс Тора.

— Ваши жрецы схожи с королями? — спросил король Харальд.

— У них власть королей, — молвил Бьёрн, — исключая то, что никто не обязан следовать и подчиняться им иначе как по своему вольному выбору. И нет у них ни королевского имени, ни королевской державы.

— Кем же был ты в Исландии, Бьёрн, — спросил король, — раз ты не был жрецом?

— Сам по себе человек был, — отвечал тот.

— И чем ты занимался? — спросил король.

— Тем, на что годились мои руки, — сказал Бьёрн.

— Был ли ты хорошим бойцом?

— Что-то в таком роде, — ответил он.

— Слышал я, — молвил король, — что в Исландии множество хороших скальдов. Что скажешь ты на это, Бьёрн?

— Нигде не сыщешь скальдов лучше, нежели в Исландии, — отвечал Бьёрн, — хотя раз на раз не приходится.

— Ха! — воскликнул король. — Я думаю, ты сам — скальд, а, Бьёрн! И мало что так порадует да потешит меня, как если бы ты спел песнь или сказал прибаутку, или стих, сложенные тобой.

— Я сложил для тебя драпу[12], король, — молвил Бьёрн, — длиной в двадцать строф. Если дозволишь, я скажу ее.

— Это очень бы меня потешило, — сказал король.

И вот Бьёрн выступил вперед и начал говорить свою драпу, сложенную в честь короля Харальда. И когда закончил он, все решили, что Бьёрн — лучший изо всех скальдов, о ком когда-либо слышали в Датской земле за все годы, сколько хватит человечьей памяти. Королю Харальду так понравилась Бьёрнова песня, что он подарил тому золотое кольцо в двенадцать унций весом.

Король спросил Бьёрна, знает ли тот еще какие-нибудь песни или стихи. Бьёрн отвечал, что знает множество самых разных стихов и песен. Король просил его сказать тот из стихов, который ему самому более всего по душе.

Стирбьёрн тихонько сказал Бьёрну:

— Кощунство творится на этом празднике Йоля — ни жертвования не было совершено, ни восхваления богов. Не мог бы ты сказать что-то, что восславило бы богов, Бьёрн, чтобы они на нас не гневались? И чтоб пристыдить данов, которые позабыли их?

— Я сделаю это с удовольствием, — отвечал тот, — с тем большим удовольствием, что об этом просишь меня ты.

И во второй раз встал Бьёрн перед королем Харальдом. Собой Бьёрн был хорош — высокий и сильный, открыт и приятен обличьем, с туго курчавившимися волосами, коротко остриженными на голове, с бородой, также короткой и курчавой как овечье руно, и опрятно приглаженной. Трелы подбросили топлива и оживили огонь, чьи языки взметнулись и осветили высокие своды залы до самых темных стропил под кровлей и до столбов по стенам. Лица людей раскраснелись от пива и праздника, и от отблесков и жара огня, и яркие огни вспыхивали в глазах, отражались от золотых колец и пекторалей, и от оружия, что висело за ними по панелям, которыми были обшиты стены залы. И так была начата песнь, которую сказал Бьёрн Витязь из Броадвикера в зале короля Харальда: не его собственная песнь, но древняя священная Песнь Вёльвы, где говорилось о начале всего сущего, предрекая также конец всего сущего, и про то, как боги вели себя с людьми.