— Он занимался Роланом?

— Пытался, да только бездельник уже катился по наклонной, когда мы с Морисом познакомились.

— А вы никогда не думали, про удел матери, что он особый и, скажем, в том именно и состоит, чтобы дать кому-то толчок к первому шагу, а тут всё же свой сын.

— Порой я сомневалась, что он действительно мой сын… думала, нянечка в роддоме невзначай могла, мол, и подменить. Ладно, кончаем разглагольствовать. Да, это мой сын, ну и что? Это не удерживает его от грязи, ты же вот, славный малый.

— Не такой уж и славный, не преувеличивайте.

— Ты знаешь ещё кого-нибудь, кто сподобился бы доверить вонючей речке любовное письмо, сложенное корабликом?

— Это всего лишь глупость, тайна моя от меня же самого.

— Замечу тебе, всё же, что посланник твой в сотне метров от места спуска на воду оказался задержанным останками зонта, откуда я его, по любопытству своему, и высвободила.

— Я не надеялся, что он уплывёт далеко.

— Как бы не так! Ты рассчитывал-таки разыскать ту брюзгу, что ткнула моего сына в дерьмо, к словам не цепляйся, а потом и с тобой такое сотворила.

— Вы не любили её, оттого в мой день рождения и перехватили, чтобы она ко мне не пришла…

— Я не католичка, чтоб дивиться тому, как и куда она ходит, не отчитываясь о том в исповедальне. У неё была одна мыслишка в голове, да не совсем для тебя симпатичная, это в глаза кололо.

— А вы, значит, её на путь истинный наставили.

— Так, не моя в том вина, что на неё напали, добра девица не станет шляться по улице в такой час, да в первую попавшуюся машину, будь то даже Мерседес, залезать.

— Но, что же ей оставалось после того, как вы ей наплели, будто меня нет.

— Повторяю: она учинила бы тебе беду!

— Вы за ней следили?

— Не совсем, но видела её за лихой работёнкой. И потом, тихо же кругом было, день всех святых, как ни как, возвращалась я рано. Увидеться хотелось с тобой, материнский инстинкт не иначе, в самый раз пришла: газ выключить, ризотто предложить…

— Отчего же потом на след навели, подсказав, что была она здесь, в день моего рождения, вечером?

— Потому, что Ролан хотел её найти, были у него, поверь, на то свои причины.

— А в виолончели что было?

— А там что, что-то было?

Тишина…

— Если ты так думаешь, значит у тебя на то есть причины… вот и додумывай сам.

Снова тишина. Я продолжаю:

— Был ключ какой-то…

— Ключ? Ну, что ты, малыш.

— Вот что, не стройте из себя незнайку. Теперь — всё уж в прошлом, можете говорить.

— Всё равно не знаю, о чём ты говоришь.

— Так вы не противоречили, когда говорили мне, что в виолончели что-то есть. Не говорите, будто не знали, что там была копия моего ключа от служебной двери Галерей, с помощью чего сын ваш и смог взять кассу между Рождеством и Новым Годом, выставив меня как бы соучастником, тем самым.

— Минутку, парень, тут всё на кино какое-то смахивает. Откуда ты взял сказку эту про кассу? Начнём с того, что рождество Ролан в кутузке отмечал. И потом, раз уж хочешь знать и успокоиться, так я это, за изумрудом, приходила, он, чтобы только мне насолить, ей его подарил, а та ничего лучшего не удумала, как жевательной резинкой приклеить его к ерунде, за которую струны натягивают… штука такая, как бишь её…

— Струнодержатель.

— Как скажешь! А я пупок себе чуть не надорвала, пока украшение своё нашла.

— И не говорите, её виолончель, да она настоящим вещмешком была.

— Ты уверен, что не выдумал всю эту историю с ключом?

— Может…

Помолчали. Потом:

— А что, правда это враки?

— Клянусь своей и сына придурка головой.

— А вы к нему, всё же, привязаны.

— Смотри-ка, допёр. Так вот, вернув любушку её посланнику, я кое-какие неприятности от тебя отвела, да и некоторые из возможных разочарований.

— Любовью, Пьеретта, не покомандуешь, а Шарли …втюрился я в неё, и потом, одной иллюзией больше, одной меньше, какая разница… Может мне бы и удалось её исправить, урезонить — не такой уж она и плохой, как вы рассказываете, была…

— Всё так, малыш, продолжай мечтать.

— Встречались вы с ней в ту пору, когда она была с Роланом?

— Не так, чтобы уж… я, как могла, старалась этого избегать. Ей с моим сыном, с повесой и придурком этим хорошо было, сам знаешь: рыбак рыбака видит издалека, а по мне, так она всё равно — дыркой от бублика была. Музой его дурной стала. Только банк в Монсе ей в любом случае ни к чему. Поверь мне, не для тебя она, …только бы жизнь поломала.

— И что же, то стало бы хуже её отсутствия?

— Так просто ты бы не выпутался.

— Это по-вашему.

И вновь тишина.

— Похоже, знавали мы разных Шарли, погорим же о некой девчонке.

— Хватит! Чтобы своего добиться, она и в овечку превратиться могла.

— Ну да, а волк Легэ погрыз её в своем Мерседесе.

— Ты-то в этом уверен?

— Да, только доказать не могу. Умер он, ну и бог с ним. Сделал вид, будто вешается, да благополучно и повесился.

— Вот те раз, больно суров ты к нему. Скажи на милость, не помог ли часом слегка?

— Мы лишь наставляли его на путь истинный.

— Кто это мы?

— Преданные друзья.

Тишина.

— Пьеретта, были ли вы счастливы?

— А вот это хороший вопрос. Мне его впервые в жизни задают… он мне удовольствие доставляет, я бы даже сказала, он меня счастливой делает. Одному из журналистов, спросившему, какие десять лет из жизни считает она самыми прекрасными, Анна Маньяни, мне это так нравится, ответила: те, что между двадцать девятым и тридцатым годом. Каково, а! Надеюсь, те самые прекрасные десять лет я ещё не жила, а не то не пойму, чего это ради явилась я в эту долину слёз. Ну, хватит, пригласи-ка лучше меня на танго…

И вот я уже в роли идальго, обнимаю по девичьи гибкую Пьеретту и плыву с ней сквозь заполнивший Тёмную Ночь, неподвластный времени голос Карлоса Гарделя, в редком ныне Mi Buenos Aires querido.

Мелодия оккупирует всё вокруг. Застенчивое по началу, танго понемногу прихорашивается, шаг за шагом расцветая и распускаясь всё новыми и новыми нюансами, и так до тех пор, пока, подобно идеальному осмосу, не перемешивает гармоники музыки с нашими эго и не сотворяет из того совершенную, иначе и не скажешь, пару, жалованную полупристойной грацией с берегов Рио де ля Плата.

И в quebradas en cortes, в кошачьей грациозности «па», вибрирует, брезгливо отмахиваясь от потомства, пространство между нами, а из глаз в глаза, её и мои, всполохи перескакивают. Она танцевала, словно в те, вместе с несколькими болезненными разочарованиями ещё не сбежавшие, прежние двадцать лет.

Я, я просто снова танцевал… с мамой и счастлив был, совсем по-глупому.

Подёрнутому оцепенением оку присутствующих мать и сын представлялись танцующими по дорожке, усыпанной звёздами обоюдного счастья.

Вечеринка текла своим чередом. Все кресла были теперь заняты пышущими здоровьем, уверенными в себе мсьё. По всему, возможность близости смертного часа в этом году не омрачала их лики. Они развязно болтали и шутили с постоялицами, подобранными для них, казалось мне, по географическому принципу. Я посматривал на них через пушистые завитки дымков Коибас[25], чьи искусно сориентированные огоньки вырисовывали в воздухе затейливые голографические абрисы.

В голове моей вертелся вопрос, как же встретят они Шадию… волновался почему-то я за неё.

Ближе к одиннадцати в гостиную просочились раскачивающиеся под перестук дарбуков[26], назойливо-томные стенания скрипок, переносивших нас, как я предполагаю, куда-то в Кабилию.

Шадия появилась в наряде усыпанном блёстками изумрудов, дарившем жадному взгляду ставших лишь на вечер холостяков обещание сокровищницы услад, обостряемое налётом тайны, исходившей от её едва прикрытого, плавно льющегося в арабесках тела богини.