— Так говорил Наполеон?

— Да, перед Финксом.

— Сфинксом. Хотя это неважно. Разве не говорил он: «С высоты сих пирамид наблюдают за нами сорок веков»?

— А что, это не один чёрт?

— Как вам угодно… только отчего же это вы так разлюбезничались, угощаете меня таким роскошным блюдом?

— Всё равно собиралась выбросить его!

— Что ж, поступок добрый и, главное, честный.

Она оставляет меня с дымящим ризотто и слегка очищенными от паров шампанского мыслями наедине. Последние несколько минут надежды перед фатальной расплатой по долгам… «Я жду тебя до полуночи, а после всё в тартарары», как пел Джонни!

Будем надеяться, что манна небесная обернётся для меня не слишком холодным душем, а не то жаль будет по-настоящему!

Нож гильотины заскользил вниз. Сожрав тонну ризотто в одиночку, я запил всё бутылью варварского напитка. Проверял закон сообщающихся сосудов — чем бутыль опорожняется сильней, тем наполненным более становлюсь я. Проверку завершил литром вина из горлышка. Голова моя покатилась по столу, она продолжала разговор с отсутствующей приглашенною моей, как если бы делала сие каждодневно, хотя вовсе и не слушалась меня. С собою я не покончил, заявляю вам, что не заслуживает она того, а ризотто примирило таки меня с жизнью.

Уснул пресыщенным, студию сильно качало по килю, словно хрупкое судёнышко в океане алкоголя, я мучился от морской болезни, от существования, как такового, от любви к ней. Мысленно лепетал я нечто похожее на просьбу, всплывавшую смутным подобием финала из «All you need is love», чтобы утешить себя. В конце концов, признал я, что лепет тот «больше походил на собачий вой, и не прекращался он всю ночь».

Просьба: «Если однажды, в ходе поиска схорона осколков прошлого, в ходе немыслимого извива или же насильной остановки мыслей случится тебе вновь искать меня, подсказываю мысленно, что я всё ещё внутри ледяного шара и, если ты перевернёшь меня, море снежинок падёт к ногам моим. Ты можешь отыскать меня в любой сувенирной лавке, за скромную сумму в два доллара. Не стесняйся, бери. Да я чудной, но сильный… и вот ведь как… ты не знаешь, чего проморгаешь!»

Шёл пост, преклонил колено пред алтарём храма Святого Мартина и я. Викарий, в нимбе небесного, золотисто-коричневого света, льющегося сквозь розарий возвышавшегося за спинами певчих витража, торжественно вскрывает ковчег и извлекает из него дароносицу:

— Sanctus, sanctus, sanctus!

— Domine deus sabaoth! — вторю и я, словно некую «Абракадабру». Забываю только осенить себя при том подобающим моменту крестным знамением, а посему викарий искоса одаривает меня неистовым взглядом. Выхватываю тут же я бретонскую волынку свою и, чтоб заполучить прощение себе, живо её на него же и наставляю. Вера моя возносит и ослепляет меня, и ничто не в силах остановить меня — танцую и с ноги на ногу прыгаю я по ступеням алтаря, разум мой стелется в парах мессианского вина, раздаются звуки трещотки вдруг, да так похоже на утиные призывы: кррр кррр!.. припоминаю даже, что я уж не мальчик из церковного хора и понимаю, что это сон, не более того, а если хочу уверовать в тот сон, значит вот-вот проснусь… Потому как трещотку слышу наяву. Привожу в действие автофокусировку мыслей своих… Ну, вот и я, а это… звонок в дверь! Наконец-то, сейчас всего лишь восемь часов!

Сквозь туман, напичканный крошками ризотто, тащусь, облокотив веки на желудок, к входной двери. Открываю и оказываюсь нос к носу с некой дамой, в строгом аглицком, бежевого твида с каштановым узором костюме, шёлковой шоколадного цвета блузе, левой рукой, на высоте моей головы, опиравшейся о косяк двери, кулаком правой же, что твой матрос о стойку портового бара — в бедро.

Спрашиваю, надменно и безо всякого интереса её: «Да? И что надо?»

— Что ты несёшь, олух? Ты видел меня не далее как вчера, я пришла за моей супницей.

Смотрю на неё недоверчиво:

— Вы та самая дама, из вчерашнего вечера?

— Самая, что ни на есть она. А кто ж я по-твоему: пресвятая дева?

И зашлась смехом, вмиг превратившим леди, чай пившую с мизинцем на отлёте, в торговку рыбой. Её колье из янтаря, каждый камень величиной с куриное яйцо, моталось, побрякивая словно погремушка.

— А я принял вас за королеву Фабиолу.

— Похожа на неё, что ли? Да, не всё ли равно, спишь-то ты крепко, я вот уж минут пять, как звоню.

— Но всего лишь восемь часов, да и воскресенье. К тому же сегодня день поминовения усопших, значит у меня день отдохновенья.

— Надо же, а мне супница моя нужна. Ризотто-то моё, как тебе?

— Экстра, лучшее из того, что пробовал когда-то, даже маминого. Проглотил всё как свинтус, спасибо большое.

— Если я правильно поняла, она не пришла, так?

— Ну, да…

— Позвонила?

— Нет.

— У тебя есть номер её телефона?

— Нет.

— Забудь всё! Чао, парниша…

И перед тем, как сгинуть в проёме лестничного колодца навовсе, бросила мне:

— Эй, вздумаешь спрашивать обо мне, зовусь Пьереттой я…

Нечто схожее с «Жюльен» смиренно промямлил в ответ и я.

— Пока, Жюльен!

Спать ложиться я не стал. Оделся и пошёл на кладбище, свидеться с родителями. Они-то уж точно не забывали о днях рождения моего.

Приди непреходящая гостья моя накануне, я бы предложил ей позировать, осмелился и преподнёс бы ей сей сюрприз. Упёк бы красоту её в полотно, пусть даже и ускользнула бы она с последним мазком кисти. Непременно отыскал бы в глубине души таланты, её обаянию обязанные. Воспользовался бы случаем тем и раз и навсегда обил бы стены комнаты своей аурой её. Но любимица моя вновь надула меня и не явилась. Так вот, вместо того, чтобы предаться познанию искусства надувательства, удвоил я усилия свои к обретению навыков ремесла мечты моей: принялся я рисовать. Оттачивал карандашный штрих, чтобы стать лучшим из лучших к приходу её, готовой к наброску портрета и увековечивания на полотне. Даже позабыл про мимолётный миг отчаяния, случившийся со мной накануне. Умереть казалось так просто, что чувствовал себя я способным сделать это в любой момент, случись вновь оказаться мне в настроении том и при тех же обстоятельствах. Дожидаясь того, я и живу. Спасибо тебе, Пьеретта!

Я рисую… безнадежье, душевные синяки, побег в никуда, прочищаю от чёрных мыслей мозг свой, купаюсь в розовом цвете и нравится мне это, безо всяких там претензий. Рисую повсюду, на самом себе и напеваю: «Еж ли ноги голубы, это значит от любви, ну, а зелены еже ли, значит в гневе забурели..»

Звонят… кто это опять? Инопланетянка из вчера, теперь лицо её скрыто под кремовой маской небесно голубого цвета, но бигуди из морских трав всё те же.

— Здорово, парень! Не хотелось доставать тебя вчера, и без того ты был основательно потрепан, но я заметила приставленные к стене картинки и подумала, уж не ты ли их нарисовал, а кисть и палитра в твоих руках подтверждают это.

— Так оно и есть, в воскресенье у меня живопись, ну и что?

— Воскрешенье? Причём здесь воскрешенье? Ну, да ладно. Не хотелось бы тебя огорчать, но у тебя есть одна проблема.

— Да? И какая же, скажите на милость?

— Ты дальтоник.

— Это как же так?

— Деревья у тебя голубые, а я не видела ни разу голубых деревьев, потому как их и не бывает.

— Я их такими вижу.

— Ах, ну да, ты видишь их голубыми… Что ж, я права, ты дальтоник.

— Да, нет же, Пьеретта, вас ведь так зовут, не правда ли, таково на этот раз решение художника, так сказать.

— Что, у тебя и разрешение на это есть?

— Это личное осмысление, интерпретация, что ли, или воображение, в то время как вы хотели бы видеть вещи такими, какими они и есть на самом деле…

— Ах, ну да! Только так-то оно проще, чем видеть деревья синими, а ручьи красными.

— Да, знаю я и сам, что это не настоящие их цвета, но вижу всё же их голубыми. Если вам нужны ручьи и деревья «нормальные», возьмите «Поляроид» какой-нибудь и получайте удовольствие. А я, я пытаюсь передать, или воссоздать, иллюзию таинства, удивить что ли…