В возрасте двенадцати лет был водворён я на свою прародину, отправившись туда вместе с родителями, которых телеграммой уведомили, будто бы дед мой по отцовской линии, имя которого, Джулиано, я и носил, только нас одних и дожидается, хочет увидеть перед тем, как успокоиться в последней своей обители. Приехали мы на Сицилию, проведя в поезде три дня и три ночи. Четыре месяца дожидались мы, чтобы дед смирился с необходимостью обнародовать последнею перед смертью волю. Радость вновь видеть нас вдохнула в него новые силы. Быстро, увы, тающие, к тому же — иллюзорные. Не было никакой в нём сицилийской загадочности, но у меня появилась возможность узнать поближе того, и лица-то которого я не помнил. Он предстал передо мною таким, каким я себе его и представлял: правильным, с пушистыми седыми волосами, краснолицым, в маленьких и круглых с железной оправой очках. Geppetto, в некотором смысле, только глухонемой. И хотя родители мне обо всём осторожно поведали, впечатляющим всё же оказалось констатировать, что некто, столь близкий мне по крови, казался пришельцем из другого мира.
Нам не о чем было с ним говорить, ему не был знаком язык его близких, был он совершенно неграмотен в своей «глухонемоте», однако во взгляде его, взгляде человека знавшего о своей близкой кончине, улавливал я отблеск некого удовлетворения. Несомненно, одаривал он меня своим молчаливым согласием относительно отсрочки исполнения разрешавшего мне продолжить его род уговора, успокоенный тем, сколь радостно носил я его фамилию.
В самом начале очередной недели, упрямо утверждая, что ему много лучше, с деланным энтузиазмом начал он плести ивовые прутья: слыл он хорошим плетельщиком. Всё ещё помню я ловкость рук его, непринуждённо управлявшихся с длинными, колышущимися перед ним стеблями, постепенно и полностью исчезающими, взамен себя дарующими жизнь какой-нибудь красивой корзине с прочной ручкой. Достичь этого невозможно без покусывания языка, который со знанием дела как минимум помогал ему в том, вместо того, чтобы позволить говорить. Разнообразные плетёнки, так и не накормившие своего хозяина, свалены были в кучу в единственной, но просторной комнате без потолка — видны были в ней балки и черепица — служившей одновременно магазином, приёмной, столовой, мастерской, спальней, а случись в том надобность и конюшней, поскольку время от времени редкими для Сицилии холодными ночами там стоял и лошак. Так-то оно было у нас, в середине шестидесятых.
А мул, я про него не забывал с предыдущей, случившейся четырьмя годами ранее, поездки на родину. Регулярно наведывался я в небольшой загон позади дома, чтобы приласкать его. У него была попона, то бишь два пустых джутовых мешка и подстилка — нескольких пучков сухой соломы. Попасть к нему можно было лишь через жилое пространство, на котором обитала семья; вот и случалось порой, что этот милый плод любви ишака к кобыле, видимо, не совсем правильно рассчитав, опорожнялся прямо на грубый, безо всякой там плитки цементный пол разномастного по назначению помещения, на что моя бабушка всякий раз философски предрекала: «un giorno sara oro», что означало: «когда-нибудь это станет золотом», с тем же пылом, с каким она говорила всякому чихнувшему: «Благослови тебя Господь». По возвращении в Бельгию всякий раз, как только приходит на память мне родная земля моя, со щедрым солнцем своим, ласкаю я Чичу, доблестную тварь. Виделся он мне на обсаженной по обочинам фиговыми деревьями дороге, ведущей к Барбаре, тащившим семейную двуколку, на которой теснились шестеро взрослых и трое детей: дедушка и бабушка, папа и мама, тётя Аделина и дядя Нан, кузины мои, Кармелина и Розетта, и я. Обстоятельства нашей поездки «на природу» более чем радостны: впервые из своего заточения выезжаем мы на отдых. С наступлением вечера отправляемся мы из Витториа, родной деревушки моего отца, чтобы весь завтрашний день провести на Скоглитти, ближайшем доступном пляже, что в пятнадцати километрах, то есть в семи часах тряски на двуколке. Дети вскоре засыпают, убаюканные мерным покачиванием повозки, ко времени тому уже архаичной, но отвечавшей средствам, какими располагала тогда моя семья. Боже, как же были мы счастливы от мысли, что увидим вскоре море! Раз или два за весь путь приоткрывал я глаза, чтобы в свете луны различить лишь силуэты взрослых, подталкивающих тележку, которую бедняга Чичу не мог мчать в одиночку, как только дорога, из песка вперемешку с камнями, слегка забирала вверх. Проснулись мы с рассветом, на берегу фантастически сверкающего перламутровыми блёстками моря. Над раскалённым горизонтом висела огромная просфора — солнце! Как же это было красиво — все мы, вдевятером, зачарованно смотрели и молчали, не в состоянии высеять слова без риска погубить их и боясь отдалить миг вечности, певшей нам свой гимн. Тремя неделями ранее случилось первое моё причастие, а тем утром, смею утверждать, поверил я изо всех сил моих, прочувствовал нечто грандиозное и необъяснимое. Тем полны и сегодня глаза мои.
Мы прожили на берегу моря шафраново-лазурное воскресенье, пропахшее миндалём с привкусом аранчини, мустата и гранита ди лимоне. Далеко после полудня на крохотной площадке в нескольких метрах от пляжа какой-то кантастори пел свои сторнелли, расхваливавшие подвиги чтимых здесь разбойников с Сальваторе Джулиано, Робин Гудом тамошних сицилийских лесов, во главе. Я и теперь слышу назойливые его вопли в Барбаре.
Для родителей моих научить меня сицилийскому языку было делом чести, и потому новыми словами пичкали они меня, как пичкают немощных больных лекарством, вводя им его против их воли, с помощью капельницы: нежно, с любовью, утешая и ободряя. Как только не называли меня, с окончаниями на все эти муси-пуси, от Линуси, уменьшительного для Жюльен, до моего любимого шантуси, означавшего вроде как «дуновение жизни». Я прекрасно понимал диалект, на котором говаривали в Витории, удивляя тем ничуть не опасавшихся меня соседей бабки и деда, сообщивших мне о неких престранных вещах, случавшихся с его величеством Джулиано, то есть моим «Нонно Лино».
Так, стало мне известно, что предок мой убил человека. Чёрт побери! Я не знал, гордиться ли этим или приходить от этого в ужас. Было то в 1928, в эпоху неукоснительного соблюдения кодекса чести.
Вываривал, как-то, в Кальтаджироне дед прутья, чтобы те помягче стали. Содрал с них кору, обрезал с них лишние мелкие ветки, собрал в вязанки, сгрузил на плоскую — подобие кое-как закреплённого на четырёх колёсах, безо всяких бортов плота — двуколку и приготовился уже тащить её, вместе с запряжённым в неё извечным мулом, брюхом едва не касавшимся колдобин ухабистой дороги в Витторию.
Но, некий шагавший по обочине кальтаджиронец потребовал уступить ему дорогу. Дед мой не отвечал, и — не без основания. Тот второй, возвысив голос и отчаянно жестикулируя, настаивал. По папе Лино было видно, как старается произнести он то единственное, что удавался ему — гортанное уханье морского льва. Вместо того, чтобы ужаснуться, как это приключалось с большинством из встречавшихся с моим дедом, этот разразился хохотом, хлопая себя по брюху и тыча в сеньора Джулиано пальцем. Подошёл ещё один сельчанин и принялись они потешаться уже хором. Дед мой слез с повозки, зацепил вожжи за один из кустов придорожного миндаля и достал нож. Непочтительный селянин от схватки отказаться не мог, не то стал бы посмешищем среди своих же односельчан. Началась дуэль — ни на жизнь, а на смерть. Мой храбрый, но обидчивый дедуля, вышедший из схватки живым, был приговорён к восемнадцати месяцам тюрьмы. Тьфу, за столь тяжкую ошибку то сущий пустяк, могло показаться вам. Но, речь шла о чистоте поруганной чести, и власти в те времена часто закрывали или прикрывали глаза, столкнувшись с подобными делами, причиной коих являлась бегущая в жилах нашего народа горячая кровь.
Правда, то официальная версия. Родная бабуля моя, «Нонна Саридда», позже рассказывала мне совсем другую историю. Речь в ней шла о предвечной мечте и, согласно ей, какой-то чабан поведал деду о существовании клада, припрятанного в одном из гротов, неподалёку от Торренте Иппари. По прибытии на место, пращур мой и на самом деле отыскал сокровище, но, увы, уже доставшееся какому-то, прятавшему его в седельные сумки своей лошади чужаку. Не об одном и том же мечтали они тогда? Папа Лино освободился от своего соперника, но, поддавшись панике, утёк, бросив и сокровище, и труп убитого в загадочном гроте. Потом он так и не смог вновь найти его, удача наша замерла на месте — в шаге от сапог-скороходов и от пересудов. Остались мы бедняками, а отец мой вынужден был отправиться в ссылку, дабы прокормить свою небольшую семью, мать мою и меня в данном случае. Вот отчего, всё так и случилось!
