Все эти цитаты преследуют единственную цель — показать читателю, какими обвинениями пытались тогда очернить и какими аргументами старались защитить память о таком ученом, как Генрих Корнелий Агриппа… И вся эта борьба разворачивалась еще в конце XVII столетия!

И последний штрих, способный раскрыть состояние умов в эту эпоху: «Николаю Ремигию, судье по уголовным делам из Лотарингии, приказавшему сжечь заживо восемьсот женщин, магия мерещилась повсюду: это была его навязчивая идея, его мания. Он призывал к крестовому походу против колдунов, которыми, по его мнению, была наводнена Европа. В отчаянии от того, что ему не поверили на слово, когда он утверждал, что почти все люди виновны в колдовстве, он, в конце концов, донес на самого себя и был сожжен в соответствии со своими же собственными признаниями»[275].

Подобные факты можно считать типичными; и они настолько красноречивы, что не нуждаются в комментариях. Если верить Фердинанду Дени[276], толковому собирателю всех древних летописцев, в правление Карла IX в Париже насчитывалось более тридцати тысяч колдунов.

Если же быть беспристрастным (и даже делая большую скидку на преувеличение современников, вызванное всеобщей манией повсюду видеть посланников ада), приходится признать одну вещь: эта эпоха просто кишела колдунами, и отсюда понятен ужас народа; чего не скажешь об ослеплении судей, которого мы не осознаем, сожалея о нем. Дело в том, — и мы не устанем это повторять, — что колдовство — не пустой звук; порча, чары и сглаз во все времена обладали и по-прежнему обладают грозной реальностью… Обвинениями в черной магии, несомненно, злоупотребляли, и мы еще приведем поразительные примеры; но может ли это служить основательной причиной для утверждений о том, что колдовство всегда было лишь мечтой; что все чародеи — жалкие и беспомощные фигляры; а околдованные всегда были несчастными жертвами своего больного воображения?

Слепцу, который поддерживал бы подобный тезис, современная наука — да-да, сама университетская наука — могла бы представить ежедневные опровержения. Не ссылаясь здесь на неоспоримую реальность оккультных феноменов, которые повергли бы в ужас «докторов» спиритизма (их-то, утверждающих, что они ничему не удивляются!), я прошу недоверчивую публику попросту обратиться к экспериментам докторов Льебо, Бернгейма, Бони, Шарко, Люи и других корифеев университетского образования.

Я заявляю прямо: всякий, кто, познакомившись с фактами, научно зарегистрированными этими мэтрами гипнотизма, и немного поразмыслив над сущностью этих феноменов, по-прежнему отрицает возможность колдовских чар, в моих глазах лишен здравого смысла или чистосердечия… Я надеюсь доказать это в свое время и в своем месте; но здесь подобная дискуссия стала бы отступлением от темы.

Я возвращаюсь к своему предмету, и предо мной предстает колдун, каким его знавали наши предки в XII–XVII веках. Это «средний», поистине классический тип: мне не терпелось до него добраться.

Мишле посвящает ведьме всю свою удивительную монографию целиком[277]: «На одного колдуна (пишет он) приходится десять тысяч ведьм». Небольшое преувеличение![278] Статистика судебных приговоров свидетельствует о другом. Мишле, как всегда, слегка подтасовывает факты, чтобы насильно подвести их под свой тезис, всегда предвзятый, но при этом весьма красноречиво отстаиваемый. Как бы то ни было, предубеждение, очевидное на каждой странице, сильно вредит правдоподобию, а порой даже занимательности его картин; и если он создал в итоге замечательное произведение, то лишь потому, что любая, даже иллюзорная картина преображается под дыханием дикарской поэзии, которой она пронизана.

Впрочем, какая разница — ведьмы или колдуны? Вопрос стоит следующим образом: кто такой колдун, мужского либо женского рода?

Будем судить о дереве по его плодам.

Несомненно, проще всего было бы привести длинные и сбивчивые описания Бодена или любого другого демонографа; но мы считаем, что лучшее средство знакомства с колдуном — вывести его на сцену во время исполнения его печальных обязанностей в обстановке пресловутого шабаша.

Предлагая читателю «карандашный набросок» шабаша, мы позволим его воображению воскресить этих безумцев в том фантастическом окружении, где творилось их безумие… Ведь важно учесть, что все невероятные рассказы, своеобразное резюме-синтез которых мы собираемся сделать, вышли из уст самих подсудимых, преследуемых за преступления, связанные с колдовством; они были взяты из их признаний, часто добровольных и не всегда вырванных под пыткой. Более того, обвиняемые заранее знали, что подобные признания обрекали их на неизбежную смерть и приговаривали их к жуткой казни на костре без возможности помилования[279].

Не всякое дерево, говорил Пифагор, подойдет для того, чтобы вырезать из него Меркурия; точно так же не всякое место пригодно для того, чтобы воскрешать на нем еженедельные сборища[280] колдунов и злобных духов, названные шабашами.

Есть места, где природа-мать словно бы улыбается своим детям и на немом языке вещей говорит им о надежде и счастье. И есть также бесплодные и опустошенные местности, внушающие человеческому сердцу лишь разочарование, ужас и безумие…

Любители «охотиться» за маргаритками часто встречают на поросших травой холмах кругообразные полосы темноватой зелени, где более густая растительность наполовину выше. Очень часто в форме полукруга, а порой развернутые полной окружностью, эти полосы различаются по диаметру и ширине: кажется, словно они нарисованы с помощью циркуля, и осенью на них багровеет «царский венец» мухоморов и прочие «криптограммы» ярких расцветок.

Старинное предание гласит, что там, при свете луны, водили хоровод Феи…

И поскольку Феи — невинные, игривые божества Натуры — всегда ходят с волшебной палочкой в руке и доброжелательной улыбкой на устах, их безудержная радость изливается вокруг них чудесными дарами, и под их легкими шажками обильно растет трава, а ночь озаряется фосфоресцирующими отблесками их серебристого полета… Они — сама жизнь, воплощенная в великолепии женских форм; они — Любовь, оплодотворяющая всё лучом своего нежного взора!

…Но не встречал ли ты рядом с бесславными развалинами, где бродят злые духи, вокруг заброшенных кладбищ или на откосах обваливающихся утесов, неровные дорожки, где никогда не растет трава, словно бы какое-то нечистое дуновение пронеслось над полем и сделало его бесплодным?

Иди вперед: ледяное дыхание пробежало по твоим волосам… Двигайся вдоль этого густого кустарника зловещего вида; безошибочный инстинкт поведет тебя с помощью дрожи… Оставь слева от себя пруд колдунов, это углубление с застоявшейся водой, которое скрывают ветви ивы с поблекшей листвой. Бесхитростные народные предания запрещают тебе приближаться к нему: эти болота, затененные тусклыми и очень низкими кустами — «отдушины» преисподней! Ах, феи! Добрые феи! Вы здесь не живете: но где же вы?

Ты ничего не почувствовал? Фантом схватил тебя за руку; это он ведет тебя, и ты молча подчиняешься его пожатию… Вы поднимаетесь по крутому склону, где рыжие кусты похожи на призраков, сидящих на корточках в сумеречной мгле.

Вам еще нужно пересечь складку местности; но вот ты и на гребне холма: тропинка ведет к пустынной песчаной равнине; трава очень редкая и местами пожелтевшая…

Перед тобой возвышается дикарское сооружение… Подойди ближе — это дольмен: ты видишь гигантский камень, на котором сакральный нож друидов обагрялся кровью предписанной жертвы, принесенной в честь Тора и Гевтада.