Поскольку их амбиции ограничены тем, чтобы присвоить себе какую-нибудь чужую систему — которая, впрочем, кажется им вполне своей, — они a priori оспаривают учение своих предшественников и доводят соревнование между коллегами до самых мелочных поношений. Никто не хочет последним изобличить своего ближнего, который смотрит на вещи с неточной, ошибочной, ложной точки зрения… Так, словно бы роль синтеза состоит не в том, чтобы охватить все относительные точки зрения в одном абсолютном созерцании истины! Это и есть Высшая Наука, которую великолепно определил Спиноза, сказав, что она рассматривает предметы под знаком вечности.
Тем не менее, каким бы безнадежным ни казалось в наше время святое дело Целостной Истины, внимательный наблюдатель может заметить, наряду с симптомами разложения и смерти, другие, менее достоверные признаки восстановления и возрождения.
Всё это было предопределено. Внутри плавильного тигля от шлака отделяется благородный металл — гг новый мир в своей работе по старательной перестройке использует мельчайшие обломки мира старого, полностью разъединенного и дезорганизованного, чтобы предоставить уже готовые материалы архитекторам будущего.
Так Будущее питается Прошлым; так наша Небесная Мать[164] способствует зарождению и цветению нетленной жизни на «навозе» смерти — плодородной почве, которую удобряет вселенская «свалка» эфемерных существований, накапливающихся изо дня в день.
В далекие века, когда процветали цивилизации более грандиозные, но, прежде всего, более благородные и более сильные, чем наша — ибо они зиждились на единстве Синтеза, а на раздробленности Анализа, на здоровой и сакральной Иерархии, а не на болезненной и разлагающей Анархии; в далекие века Наука и Вера отождествлялись в едином и неделимом сиянии Тотального Сознания; Жречество и Образование шли руку об руку, открывая два различных пути к одному и тому же идеалу; и почтенные религиозные Университеты сплачивали юных учеников в изучении и почитании Истины. В конце концов, понтифик и ученый были объединены в лице учителя, которому было поручено, под именем Иерофанта[165] постепенно посвящать людей, достойных этого имени, в четыре иерархии сакральных наук и при их содействии совершать публичные церемонии: так, на тройных «крыльях» изучения, созерцания и молитвы неофит постепенно возвышался от познания того, что есть, до таинственных и неизреченных арканов Того, кто есть вечно.
Портрет маркиза де Сент-Ив д’Альвейдра
Таким представляется нам научно-религиозное образование во всей третейской империи, основанной Рамой; таким, после восстания Иршу и раскола Иониджа, мы еще встречаем его в странах, которые сумели, подобно Египту и Этрусским Конфедерациям, сохранить нетронутым традиционное сокровище древнейшей ортодоксии.
«Философическая история рода человеческого»[166] Фабра д' Оливе не оставляет никаких сомнений в достоверности этих исторических фактов; но они проявляются с особенной очевидностью для того, кто беспристрастно размышлял над более новым и не столь суммарным трудом маркиза де Сент-Ив д’Альвейдра «Миссия евреев»[167].
Оскорбленная в своем суетном самодовольстве, наша вчерашняя цивилизация может вложить грубые насмешки в уста своих скептических защитников; противопоставить смех Вольтера вдохновенному голосу эпопта, который внезапно разрывает у нас на глазах покрывало героических времен[168]. В конечном счете, ничто не может перевесить положительно установленных фактов, и когда святая Истина испускает свой сияющий глагол, то она заглушает своими громовыми раскатами пронзительный свист. Свистуны вольны затем продолжать свои нестройные протесты… Но факт не становится от этого менее бесспорным — гром прогремел.
Да, ваши исполинские обломки, о таинственные памятники прошлых веков, свидетельствуют о грозных и сакральных цивилизациях, в которых Знание и Вера (согласные в своем трижды святом принципе) оказывали друг другу взаимную поддержку: Религия освящала учение Гнозиса; а Гнозис подтверждал догматы Религии!.. И простые люди, сквозь матовый кристалл экзотерических мифов принимали лучи Истины-света, приспособленного к слабости их зрения.
Все антиномии примирены; все знания классифицированы; все возможные реальности «впадают» в абсолютную истину, подобно рекам, вливающимся в бесконечность моря: то был сильный, гармоничный, иерархический синтез!.. Подобно венозному и артериальному кровообращению в человеческом теле, по всему организму этого колосса скрещивались два потока сверхчувственного порядка — восходящий и нисходящий: один из них, вышедший из множества позитивных наблюдений, сходился в единстве трансцендентной и абсолютной Истины; другой, эманируя из этого высшего единства, наоборот, разветвлялся на лучистые каналы до бесконечности, чтобы распространить свой световой поток среди бесчисленного множества первоначально наблюдаемых фактов.
Одна Наука — о Бытии; одна Религия — Божественная — сливались в научный культ, или сакральный гнозис, посредством которого адепты поднимались к всеобъемлющему познанию божественной Истины.
Воспитанные в подобной школе, люди этой благословенной эпохи были гигантами; а мы — пигмеи.
Единодушным восторгом встречали они грандиозные деяния Разума и Справедливости; лучшие же из нас, обласканные нездоровым энтузиазмом, падают ниц перед кровавыми идолами самоуправной и грубой Силы.
Наши дальние предки восклицали: «Отчизна!», устремляя глаза к усеянному зведами небу, мы же, опьяненные кровью и ненавистью, восклицаем: «Отчизна!», оступаясь о холмик над свежей братской могилой, и под тот же рефрен грезим о будущих, еще более страшных гекатомбах.
Не слишком ли мы доверчивы и самонадеянны, когда провозглашаем нынешний приход Науки и Просвещения? Похожие на грубого римского центуриона, называвшего греков варварами, мы исполнены презрения к героям античных цивилизаций. Мы, апостолы скептицизма, поднимаем на смех их наивную веру; их светлое воодушевление вызывает у нас улыбку — у нас, пресыщенных людей, обладающих энергией лишь для того, чтобы творить зло!
Но если бы мертвые всё же вернулись… При виде нашего разложившегося общества Рам или Зороастр могли бы, в свою очередь, от души рассмеяться, если бы не почувствовали скорее желания расплакаться над нами и нашим самонадеянным упадком.
Измеряется ли цивилизация множеством отдельных, эмпирических, аналитических познаний; прогрессом промышленности, роскоши и комфорта? Все эти вещи, несомненно, имеют свое значение, хотя и второстепенное, в структуре синархического государства; но реальная ценность общества измеряется его интеллектуальным и нравственным развитием, равновесием его органических функций и, в особенности, совершенством его унитарной системы.
Бесспорный прогресс позитивных наук, важность и разнообразие их применения; гигантское развитие промышленности; видимое процветание больших наций, которые, в конце концов, всегда поглощают малые; всеобщий рост (свидетельствующий об эгоизме) материального благосостояния; весьма активное распространение, несомненно, благотворного, но лишь начального образования: все эти проявления прогресса в современном смысле слова не приводят ли нас к заблуждению относительно ценности и универсальности нашего Европейского Синархического Государства?
Но если ограничиться поверхностным рассмотрением лишь с точки зрения социальных вопросов, таким ли уж завидным представляется нам это государство?
