Столь же универсальный, как Парацельс, Генрих Кунрат (1560–1605) сжато изложил синтетическую науку магов в небольшом ин-фолио, великолепно изданном в 1609 году[49]. Мы не знаем ничего более индивидуального и более захватывающего, нежели «.Amphitheatrum Sapientiae aeternae»[50]. Посреди совершенно ясных мыслей прихотливо «извивается» шероховатый, экзальтированный, почти варварский стиль, выразительность которого отсвечивает, однако, тертуллианов-ским слогом. Какой поразительный контраст! Кажется, будто яростное Слово берет идею приступом; но нас не останавливает мелкий «щебень» формы: оккультная идея внезапно вспыхивает для того, кто способен ее уловить, и над невероятным смятением слов потоками света струится неизреченный идеал. Под видом парафраза изречений Соломона этот мистический текст комментирует наиболее возвышенные доктрины умозрительной Каббалы, и девять изумительных пантаклей символизируют, по обыкновению учителей, самые последние арканы. Если на практике Кунрат руководствуется светочем теории, то он неустанно поверяет — большая редкость в его эпоху — теорию опытом: так, он на каждом шагу твердит: «Theosophice in oratorio, physico-chemice in laboratorio, uti philosophum decet, REM tractavi, examinavi, trituravi…»[51] Два небольших посмертных труда Кунрата: «Confessio de Chao Chemicorum»[52] и «Signatura Magnesiae» (Agentorati, 1649)[53] служат необходимыми пособиями для всех начинающих суфлеров.
Не останавливаясь на астрологе Жероме Кардане (1501–1576), известном своим достойным трактатом «De Subtilitate»[54]; не говоря, к великому нашему сожалению, об ученом монахе Гийоме Постеле (1510–1581), чей «Clavis absconditorum a constitutione mundi»[55] открывает дверь синтетической ортодоксии, навсегда закрытую для «profanum vulgus»[56]; не восхваляя, как надлежало бы, «Basilica chemica»[57] и «Книгу сигнатур»[58], где Освальд Кролл (15…—1609) создает великолепную теорию мира, откуда Гаффарель, астролог Ришелье, почерпнул несколько «обрывков» для своей компиляции «Небывалые диковины»; мы обходим молчанием даже лучших — но следует поприветствовать здесь великого посвященного Кнорра фон Розенрота (1636–1689), которому потомки обязаны каббалистическим сборником — его почти не отыскать в наши дни и можно назвать бесценным и уникальным. Толкование «Зогара», антологии наиболее редкостных и возвышенных творений древней Традиции, и блестящий комментарий к этому теоретическому сокровищу, «Kabbala Denudata»[59] (Sulzbaci, 1677, Francofurti 1684, 3 vol., in-4°) образует, наряду с собранием Пистория и аналогичными древнееврейскими манускриптами, поистине классический компендиум «ключевой» Каббалы.
К этому времени адепты размножились настолько, что перечисление их всех вывело бы нас далеко за рамки нашего сочинения.
Мы не станем упоминать ни о чистых алхимиках, хотя некоторые из них, например, Сендивогий (1566–1646) и Филалет (1612–1680), как полагают, получили философский камень; ни об английских и немецких мистиках, которыми в особенности изобиловал XVIII век. Однако сохраним в памяти имена Председателя д’Эспанье, чей «Enchiridion physicae restitutae», переведенный на французский язык в 1651 году[61], излагает в очень сжатом виде синтетическую философию Гермеса; а также сапожника из Гёрлица Якоба Бёме (1575–1625), который стал посмертным учителем Клода де Сен-Мартена.
Мы были несправедливы к Сен-Мартену (1743–1803) в первом издании этого очерка: тогда мы судили о нем по беглому и слишком поверхностному чтению «Заблуждений и истины» (1775), дебютной книги, скучной и путаной, где отдельные превосходные страницы скомпрометированы намеренной «темнотой» и ореолом таинственности, от которых автор сумел впоследствии избавиться. Его «Картина естества» (1782) и, особенно, его последние произведения: «Дух вещей» (1800) и «Служение человекодуха» (1802), где влияние Бёме решительно берет верх над менее чистым влиянием его первого учителя[62], свидетельствуют о посвящении маркиза де Сен-Мартена в наивысшие арканы Традиции.
Почти в это же время еще один адепт, женевский пастор Дютуа-Мамбрини, опубликовал под псевдонимом «Келеф бен Натан» книгу, несомненно, сотканную из заблуждений, одно название которой, в сочетании с датой ее появления, довольно красноречиво требует внимательного уважения всех исследователей, интересующихся оккультными вещами: «Божественная философия в применении к свету природному, магическому, астральному, сверхприродному, небесному и божественному; и к незыблемым истинам, которые открыл Господь в тройном аналогическом зеркале вселенной, человека и письменного откровения» (1793, 3 vol. in-8°).
За несколько лет до великой Революции по Европе разъезжали загадочные личности, подозрительный характер которых мы уже отмечали в другом месте[63]: такие, как Сен-Жермен, Месмер и Калиостро. Необыкновенный «комбинатор», но причудливый, экстравагантный, сумасбродный, равно как эрудированный и оригинальный ум, Жозеф Бальзамо, граф Калиостро, не более двух других заслуживает звания высшего адепта. Ни цюрихский пророк Лафатер (1741–1801), реставратор физиогномики и тайный корреспондент русской императрицы Марии; ни визионер Сведенборг (1688–1772), часто гениальный, но своенравный и дерзкий, также не могут претендовать на большее.
То же самое можно сказать о посвященном поэте Жаке Казоте (1720–1792). Его «Влюбленного дьявола», где страсть подвергается каббалистическому анализу, достаточно для того, чтобы обеспечить ему уважение и симпатию, но только не восхищение адептов. Гораздо более, чем своими произведениями и даже своими знаменитыми пророчествами, Казот принадлежит истории магии благодаря удивительным обстоятельствам его судебного процесса и его смерти, которые мы подробно рассмотрели в № 7 «Инициации»[64].
На пороге Империи возникает загадочная фигура Делормеля, которому его книга о «Великом периоде» (Paris, 1805, in-8°), замечательная во всех отношениях, стоила насильственной смерти, уготованной клятвопреступникам и разоблачителям.
Давно известный несколькими вполне посредственными литературными и поэтическими опытами, Фабр д’Оливе (1767–1825) вступает к этому времени на философское поприще, где его ждет бессмертие. Пифагорейское посвящение, полученное им в Германии во времена якобинского Террора, определило этот новый подъем его мысли. Напрасно Наполеон, лучше, чем кто-либо другой, осведомленный о той опасности, которую может представлять для деспотизма распространение оккультных истин, напрасно Наполеон, личный враг этого теософа, удостаивал его непрерывными преследованиями: Фабр д’Оливе расстраивал злобные планы Цезаря и сумел избежать всех его ловушек. Он отыскал средство обойти даже императорскую цензуру и одно за другим опубликовал свои «Представления о чувстве слуха» (1811, in-8°), свой чудесный комментарий к «Золотым стихам Пифагора» (1813, in-8°) и, наконец, в 1815 году, свой бессмертный шедевр: «Восстановленный древневрейский язык» (2 vol. in-4°). Опираясь на предшествующие исследования Вольнея, Дюпюи, д’Эрбело и, в особенности, прославленного графа де Жебелена, он поднимается к истокам речи и, на основе поистине колоссальной эрудиции, отстраивает здание — рухнувшее более трех тысяч лет назад — первоначального, иероглифического древнееврейского языка. Затем, применив к Космогонии Моисея (в просторечии — Книге Бытия) ключ, найденный им в святилищах Египта, он проникает в самое сердце этого некрополя, где покоятся, погребенные под пылью веков, цельная мудрость и наука древнего Востока. Переводя Моисея, он подкрепляет каждое слово научным, историческим и грамматическим комментарием, чтобы «высечь» из него три смысла: буквальный, переносный и иероглифический, соответственно трем мирам древней магии: естественному, психическому и божественному.
