В Израиле, как и повсюду, эзотерический смысл изначальных аллегорий постепенно утрачивался, и верховные жрецы больше не понимали самого символизма культа, когда Иисус Христос пришел воскресить вечную догму, дремавшую под уже обветшалым покровом Моисеева откровения, и облечь ее в новые одежды, более соответствующие мистической душе обновленного мира. Мы считаем благоразумным не касаться здесь этой божественной миссии: там, где начинается вера, возможно, науке следовало бы всегда останавливаться во избежание досадных недоразумений. Воздержимся же от темы Евангелий; откажемся пока что от проникновения в их символику, и всякий раз, когда во время этого беглого обзора нам придется коснуться религиозных верований, заявляем раз и навсегда, что, будучи абсолютно некомпетентными в вопросах веры, мы будем рассматривать людей и факты единственно с точки зрения человеческого интеллекта и разума, нисколько не претендуя на догматизацию.

Прошло каких-то сто лет после смерти Христа. Его учение постепенно распространялось, и уже — во имя грядущего мира — кровь его мучеников окрестила три части света; когда язычники, смущенные успехами христианской веры, решили противопоставить Мессии другого Мессию и воздвигнуть напротив алтаря другой алтарь. Ветхие старые культы настоятельно нуждались в новом откровении. Напрасно Симон-чудотворец добросовестно трудился над обожествлением своей сожительницы Елены и собственной персоны; похоже, только один человек был достоин того, чтобы выступить в качестве соперника Иисуса из Назарета… Посвященный в мистерии всех храмов мира, Аполлоний Тианский творил чудеса на каждом шагу, и на основе воспоминаний Дамиса Ассирийца, одного из его приверженцев, Филострат (193) написал по-гречески евангелие этого мага[25] — «Spiritus flat ubi vult…»[26]. Над хитроумным сборником ученых аллегорий, искусно изложенных наилучшим слогом, так и не пронесся животворящий дух; толпа не пошла за магом Аполлонием. И два столетия спустя (363 г.), став жертвой аналогичной попытки теократической реставрации, умирающий император Юлиан мог вознести к небу свои слабеющие руки, обагренные невинно пролитой кровью верующих, и воскликнуть — он, адепт и мудрец! — скорее устало, чем озлобленно: «Ты победил, Галилеянин!..»

Но прежде чем проследить за посвященными нашей эпохи под градом более или менее действенных проклятий торжествующего христианства, посвятим несколько строк Древней Греции. Рамки этого очерка не позволяют нам обратиться здесь к великой мифической эпопее, поэтические легенды которой воспевали Гомер, Эсхил и Гесиод. Ограничимся тем, что признаем в персонаже, существование которого ставит под сомнение современная негативная критика, великого посвятителя эллинических рас.

Современник Моисея, воспитанный вместе с ним в святилище Фив, Орфей еще в молодости вернулся в Элладу, где он родился. Пока Моисей и его последователи под строгим оком Иод-хеве блуждали среди безводных песков Азии, он, жрец-оракул великого Зевса, вновь узрел лазурный архипелаг и родной полуостров, сплошь зеленеющий от миртов и олив. Своей дорогой отчизне, павшей жертвой смуты, он принес абсолютную Науку, почерпнутую в самих источниках Мудрости — вечную Науку о Невыразимом Существе, которое называют то Осирисом, то Зевсом, то Йод-хеве.

Когда, высадившись на берег, он вложил в игру на семиструнной лютне свою широкую, звонкую душу апостола и рапсода, вся обетованная земля содрогнулась, внимая этим звукам. Он проповедовал благовестие Красоты и обращал народы чарами священной лиры; теократическая реставрация была закреплена. Отныне открывшийся самому себе греческий Гений постиг гармонический Идеал, который делает его бессмертным среди всех народов.

Гармония просвещает: так, посвященный Вергилий показывает нам этого аэда в экстазе, вызывающим слезы у диких зверей, послушных магнетизму его голоса, и любовную дрожь у дубов, которые, склоняясь, внимают ему:

Гармония творит: Амфионовы Фивы, построенные под звуки лиры, отмечены аналогичной символикой. Все эти мифы имеют глубокий смысл, который прекрасно свидетельствует об эстетическом характере, который магия приобрела в Греции.

Учение Пифагора родственно учению Орфея, подобно тому, как терпеливые математики родственны вдохновенной музыке, аккорды которой они анализируют и вибрации которой исчисляют. В Египте Пифагор изучал уже пришедшую в упадок Науку магов; он получил в Иудее, от наби Иезекииля и Даниила, скупое, но искреннее посвящение[28]. Его гений должен был интуитивно заполнить пробелы. Как бы то ни было, его Тешрактж и Триада строго соответствуют каббалистическим Тетраграмме и Тернеру.

Что же касается эзотеризма Платона, развившегося позднее и усложненного александрийскими теургами, то он слился у гностиков с тайным христианством, непосредственно проистекающим из доктрины ессеев. Труды св. Климента Александрийского, Оригена, св. Дионисия Ареопагита и епископа Синезия, несомненно, свидетельствуют об этом «обмене догмами»; похоже, наследники древнего мира неосознанно вели «международные» переговоры с основателями нового, дабы с обоюдного согласия прийти к философскому компромиссу. У св. Иоанна мы находим тайную, но цельную традицию древних учителей Израиля; таким образом, Апокалипсис образует вместе с «Зогаром», «Сефер Йецира»[29] и некоторыми страницами из Иезекииля чистейший теоретический и «ключевой» свод Каббалы в собственном смысле слова.

В конечном счете, и совершенные язычники, каковыми они себя объявляли, Порфирии и Ямвлихи проповедовали христианство, сами того не ведая, когда набрасывали лоскуты поблекшего мифического покрова на те же самые великие принципы, которые христианский символизм столь великолепно облек в новые аллегории, более соответствующие духу зарождающейся эпохи.

Церковь, увы, не смогла долго удерживать у себя ключ к бесценному сокровищу, отданному на хранение ее высшим прелатам. Подобный ключ — гарантия иерархического единства в руках Верховного Понтифика (отныне столь же необходимого, как и обладатель откровения); залог непогрешимой ортодоксии в руках Князей духовенства (получивших отныне возможность управлять всем в свете фундаментального синтеза); подобный ключ — а это был ключ Добра и Зла — мог открыть для толпы лишь царство теней. Трансцендентная причина догмы намного превосходит интеллектуальный уровень масс, и самые худшие ереси — это дурно понятые истины.

Некоторые посвященные в Гнозис, завидуя иерархической власти, решили отнять у нее сокровище оккультной традиции; полные злобы, они старались тайком снять все покровы. И вот настал день, когда, обнаженная в своих самых секретных формулах, эзотерическая догма была брошена на растерзание слабоумным толпам. Яркий свет ослепил слабые глаза: при виде высшей мудрости невежды сочли себя оскорбленными в своей глупости; они устроили скандал. Поэтому Церковь была вынуждена предать анафеме возвышенную надпись на храме, положительную причину и действительное основание догмы: этот священный Гнозис адептов, который, будучи дерзко переведенным на язык толп, превратился для их скудоумия в предмет величайшего возмущения — в ложь!

У епископа Синезия было достаточно оснований, чтобы написать: «Народ всегда глумится над простыми истинами; ему нужен обман… Дух, стремящийся к мудрости и созерцающий истину без покровов, вынужден прикрывать ее, дабы сделать ее приемлемой для масс… Истина становится роковой для слишком слабых глаз, не способных выдержать ее сияния. Если канонические законы оправдывают осторожность суждений и аллегорию в речах, то я приму епископский сан, который мне предлагают; но только при условии, что мне будет дозволено философствовать у себя дома и рассказывать на улице сдержанные притчи. Воистину, что может быть общего между низменной толпой и возвышенной мудростью? Истину необходимо скрывать; народу можно преподавать лишь учение, соразмерное с его ограниченным интеллектом…»[30]