– Ну, что за срочность?

Альберт, лежавший на диване в гостиной на первом этаже, под кучей одеял, позвал его:

– Доктор! Я тут!

– Ну, так я же вам все выписал в пятницу.

– Доктор, – торопливо начал Альберт, – мне необходимо сегодня попасть на почту. Это вопрос жизни и смерти. Прошу вас, дайте мне что–нибудь – что угодно, лишь бы я смог туда добраться.

– Что такое? – нахмурился Френсис.

– Мне надо туда попасть.

– Ну, вы просто насмотрелись детективов по телевизору. Никаких таких средств нет. Болеете – так болейте. Принимайте то, что я вам прописал, лежите, и, может, к концу недели поправитесь.

– Но мне надо туда сегодня!

– Пошлите жену.

– А–а–а–а–а–а–а–а–а–а!

Безумная ярость, казалось, придала Альберту сил. Отшвырнув одеяла, он потащился в холл, схватил пальто, надев его прямо поверх пижамы, потом нахлобучил шляпу и – как был в одних тапках – направился к входной двери. Элизабет и доктор Френсис кричали что–то ему, но он не слышал ни слова.

Едва сделав два шага снаружи, Альберт поскользнулся на мокром тротуаре, ноги его подкосились – и он сломал ключицу.

Элизабет и доктор Френсис привели его обратно. А потом, когда доктор забинтовал его, он погрузился в угрюмое молчание, проклиная весь свет.

Так продолжалось до среды, когда зазвонил телефон, после чего Элизабет со странным выражением лица сообщила, что звонит мистер Клемент.

Альберт обреченно поднял трубку и произнес:

– Алло?

– Мой самолет улетает через минуту, мерзавец, – проскрежетал ему Клемент прямо в ухо, – но сперва я хотел поговорить с тобой. Чтобы ты знал: наши с тобой дела не закончены. Я еще вернусь. Вернусь.

Трах.

Альберт положил трубку.

– Что там, милый? – спросила Элизабет, стоя в дверях. Альберт приоткрыл рот. Что ей сказать? Как сказать? Все это было так запутанно и тягостно.

– Милый, что–то не так?

– Да! – взорвался он. – Можешь оставить меня в покое. Я потерял работу!

– Думается, мне надо стать Сатаной. Будет весело, – объявил я.

– Обхохочешься, – заметила Дорис саркастически. – И как это тебе взбрело в голову?

– Ну так, – продолжил я извиняющимся тоном, – подойдет же. Блудный сын возвращается и…

– Ворует мамины побрякушки, – докончила Дорис.

– Именно так. Костюм Люцифера – это то, что надо. Лучшего наряда для меня не придумаешь.

– Остроумие, – вставила Дорис, – вот за что ты мне всегда нравился. Почему бы тебе не стать просто Блудным Сыном? Я задумался, потом покачал головой.

– Нет, – сказал я. – Костюм не должен все разъяснять. А в ярко–красном наряде демона, с длинным хвостом и с вилами…

– Блеск, – согласилась Дорис, – передай–ка пикулей. Я передал пикули. Потом откусил сандвич, прожевал, проглотил и обратился к ней:

– Ну а ты вот, такая умная, ты–то кем собираешься быть?

– Еще не решила. Но это будет что–то оригинальное, милый, обещаю тебе. Что–то красивое и необычное.

– Осеннее Утро, – предположил я.

– Я так и думала – ты предложишь что–нибудь подобное.

Почему не Леди Годива?

Чего–то подобного я и ожидал. Но я не стал спорить, а вместо этого занялся сандвичем. Перед тем как мы кончили есть, Дорис взяла меня за руку и сказала:

– Не беспокойся, Уилли. Ты же знаешь, я не имела в виду ничего плохого…

Я, разумеется, знал и потому ответил:

– В некоторых отношениях ты поумнее меня. Но ты ведь все равно меня любишь.

– Ну конечно люблю, – отвечала она с чувством, поглаживая меня по руке, – и ты любишь меня.

– Разумеется.

Да, разумеется. Из–за любви к Дорис от меня отреклись мои родные, лишили меня наследства и выкинули из самого огромного дома в городе. Ради нее я пожертвовал многомиллионным состоянием. После этого ей не приходилось сомневаться в чувствах мужа.

Последние пять лет, с тех самых пор, как я убрался из поместья Пидмонтов, отказавшись от всяких притязаний на их кажущееся счастье, были нелегкими. Само собой разумеется, Уильям Пидмонт III (в моем лице) не мог заниматься физическим трудом ради пропитания, а гуманитарное образование, полученное в привилегированном колледже, никоим образом не подготовило меня к какой–либо «беловоротничковой» <Белый воротничок – представитель выпускников учебных заведений, принадлежащих к привилегированным классам общества (англ.).> деятельности. Оказавшись людьми без профессии, мы с Дорис вынуждены были рассчитывать лишь на свои быстрые ноги и острый ум, дабы иметь доход сообразно нашим потребностям.

Но спустя год, в течение которого мы в сущности только учились, жизнь стала постепенно налаживаться. Немножко украсть тут, своровать там, скромненько распродать еще где–нибудь – набиралась вполне приличная сумма. А в сельской местности, особенно на юге, старое доброе мошенничество все еще могло приносить небольшой, но стабильный доход.

Однако дела шли не столь хорошо, чтобы я мог позволить себе простить свое дражайшее семейство. Вот уж нет. Помимо того, что мои любезнейшие родственнички обрекли меня на жизнь впроголодь, они еще и отвергли девушку Дорис, которую я любил только потому, что она происходила из бедной семьи, членов которой, случалось, таскали в полицию. Поэтому обида постоянно терзала меня на протяжении всех пяти лет. Я жаждал встретиться вновь со своей семьей и свести с ними счеты.

Но о таком не стоило и думать. Я не мог проникнуть в их общество ни под каким предлогом – а не проникнув, как я мог осуществить свою месть? Нет, это было невозможно.

Вернее, это было невозможно до определенного момента. До того счастливого дня, когда мои ловкие пальцы вытянули у бывшего владельца бумажник с приглашением на два лица в усадьбу Пидмонт. На весенний бал–маскарад. С раздачей призов.

Так–то вот. С раздачей призов.

Это случилось пару недель назад. Мы приехали в город всего за день до того, как мне досталось приглашение, – раза два в год я возвращался в родные места, вынашивая планы отмщения, – и коротали время в мелком воровстве. Мы были здесь в достаточной безопасности, покуда избегали появляться там, где меня мог встретить кто–то из родни, и проявляли должную осмотрительность, чтобы не попасть в полицейскую облаву. Поэтому мы остались в городе и ждали своего часа.

Сегодня же во время завтрака, за три дня до большого бала–маскарада, меня осенило, какой костюм мне надеть. Дорис это, конечно, позабавило: среди всего прочего меня привлекала в ней ее беспрестанная борьба с банальностями, шаблоном, стереотипом. Я ведь происходил из семьи, где банальность возводили в ранг философской концепции, и не мог сразу поменять свой образ мыслей, однако разделял взгляды Дорис и с истинным удовольствием наблюдал, как она подмечает любые взятые мной на вооружение штампы.

С другой стороны, я все же унаследовал склонность к ясным символам и не собирался от нее отказываться. Костюм Люцифера, к примеру: я его придумал, Дорис кольнула меня за пошлость, и я порадовался ее насмешкам, не забывая о том, что доставлю себе и другое удовольствие, облачась в избранный наряд.

В общем, я бы сказал, что я человек дружелюбный. Да, дружелюбный. В общении с миром – за единственным исключением своей собственной семьи, по отношению к которой я непримирим, – это моя обычная и характерная черта.

Итак, уверив еще раз друг друга в своих добрых чувствах, мы пошли за костюмами в магазинчик, который я приглядел ранее. Потратив часть денег из бумажника незнакомца, я заказал потрясающий наряд Сатаны с хвостом, вилами и всем прочим, после чего предложил Дорис тоже подобрать себе что–нибудь, чтобы внести аванс сразу за два костюма. Владелец бумажника, видно, недурно зарабатывал – во всяком случае, наличности у него с собой было немало.

Но Дорис воротила нос.

– Нет, – сказала она. – Мне нужно что–то другое. Оригинальное.

– Ну, так думай, – подытожил я.

В субботу, когда я отправился за своим костюмом, благая мысль ее еще не осенила. Но она поклялась, что к моему приходу что–нибудь сотворит.