У кухонной двери я ненадолго остановился, недоверчиво прислушиваясь к окружающему безмолвию, и ожидая очередного какого–нибудь трезвона – в дверь ли, по телефону, а, может быть, на ближайшей церковной колокольне или, скажем, на дурацком колпаке, надетом на чью–нибудь дурацкую голову, – но все было тихо. И тогда я открыл дверь.

То, что стояло за ней, оказалось нашей соседкой – низкорослой толстушкой в перевязанном белым фартуком платье с пустой чашкой в руках.

Она с явным удивлением посмотрела на меня, а затем перевела взгляд на известный предмет, лежащий на кухонном полу у меня за спиной. Глаза ее округлились, она завизжала, выпустила из рук чашку и стремительно умчалась прочь.

Как только она испустила первый вопль, я – в который уже раз за этот день – окаменел. Как зачарованный, я глядел на оставленную соседкой чашку, которая вполне самостоятельно парила в воздухе на высоте полутора метров от земли. Мне показалось, что прошло немало часов, прежде чем она начала падать. Мало–помалу набирая скорость, она скользила вниз все быстрее и быстрее, пока, наконец, с оглушительным грохотом не рассыпалась в пыль на цементной дорожке.

Я немедленно последовал ее примеру. Колени мои подогнулись, и я начал сползать по стене на кухонный пол, где вскоре весьма чувствительно и не без грохота приземлился.

А потом я сидел и ждал, когда все закончится, а вокруг меня крутились самые разные люди – счетчик переписи населения и почтальон с заказным письмом; посыльный из прачечной и служащий железнодорожной компании; посыльный из химчистки и кандидат в местные мэры; пятеро подозрительных молодчиков, ошибшихся номером, и уже откровенная банда бойскаутов, обходивших все номера подряд в поисках макулатуры; мальчишка–разносчик; несколько полицейских; пожилая леди, собиравшая пожертвования на благотворительные цели; какой–то энергичный юноша, зарабатывавший на учебу в колледже продажей журналов…

Боль.

Болели грудь, живот, ноги. А у девушки, которая пела ему, был слишком громкий голос. Тьма, окружавшая его, обретала на расстоянии какие–то серо–синие очертания.

«Я – Дон Дентон, – подумал он. – Я ранен».

Как? Каким образом это случилось?

Но девушка пела слишком громко, и было невозможно сосредоточиться. И он снова куда–то улетал, теряя на миг сознание, с ужасом ощущая, что проваливается не в сон, а в смерть.

Он должен очнуться! Открыть глаза, заставить их открыться! Слушать это чертово пение, сконцентрироваться на словах, заставить мозг работать. «Спокойной ночи, – пелось в песне, – спокойной ночи, мы гасим огни, вечеринка закончилась и ночь пришла – спокойной ночи, моя любовь».

Вокруг была сине–серая тьма, и веки были ужасно тяжелы. Он заставил их подняться, всмотрелся в поющую девицу и эту странную тьму.

А, телевизор. Свет в комнате был выключен, двери закрыты, шторы опущены. Лишь телевизор светился бледным светом.

Он видел, как девица допела до конца и склонилась перед аплодирующей публикой. А потом он узнал себя, шагающего через сцену, улыбающегося и аплодирующего; и наконец память вернулась к нему.

Его звали Дон Дентон. Сейчас был вечер среды, между восемью и девятью часами. По телевизору показывали программу «Варьете–шоу Дона Дентона», записанную сегодня днем.

Передача эта на тележаргоне именовалась «живой эфир в записи». Она не была записью заранее отрепетированной программы и не монтировалась из разных кусков на манер фильма. Это было так называемое «живое» шоу, хотя и записанное фактически за три часа до эфира. Профсоюзные требования и желание удешевить производство делали более удобным время между пятью и шестью часами, а не между восемью и девятью.

Дентон смотрел все свои шоу не из самолюбования – хотя и был самолюбив, – а потому, что как профессионал привык изучать свое детище, отмечать недостатки и по возможности изыскивать пути дальнейшего совершенствования.

Сегодня, по окончании записи, он поужинал в «Афинском зале» и отправился смотреть передачу. В квартире он был, разумеется, один – он никогда не позволял посторонним присутствовать при собственных просмотрах. Придя домой и переодевшись в спортивный костюм, он налил себе выпить, включил телевизор и уселся в кресло, правый подлокотник которого представлял собой миниатюрный письменный стол с деревянной крышкой в размер блокнота и двумя маленькими ящичками.

В восемь часов прошла реклама, и появились титры «Варьете–шоу Дона Дентона». Ему понравилось, как его объявил ведущий, затем его имя трижды возникло на экране, и зазвучали фанфары. Камера показала закрытую занавесом сцену, затем на авансцену вышел он сам, и разразились аплодисменты.

Дон Дентон нахмурился. Слишком сильно аплодируют? Усилия публики в студии «поддерживались технически» в аппаратной, и сегодняшняя поддержка была слишком бурной. Он сделал соответствующую пометку.

Его образ на телеэкране смеялся и шутил. Сидя в кресле. Дон Дентон одобрительно кивал. Потом его образ представил певицу, и тут Дентон повернулся, чтобы подложить себе под поясницу подушку. И тогда…

Да. Теперь память возвратилась, и он понял, как его ранили.

Входная дверь в квартиру внезапно открылась, припомнил он сейчас, и…

***

Он в раздражении обернулся. Шла передача, и какого черта его отвлекать. Все это прекрасно знали – и нечего сюда приходить по средам вечером.

Свет проникал только из холла, и фигура незваного гостя вырисовывалась неясным силуэтом. Стоял январь, поэтому пришедший был в теплой одежде – Дентон не мог определить, мужчина это или женщина.

Приподнявшись из кресла, он гневно крикнул:

– Какого еще черта вам…

Яркая вспышка, словно удар молнии, расколола темноту, и наступила тишина.

А потом он опять услышал ту девицу, которая пела слишком громко.

В него стреляли! Кто–то – кто? – проник сюда и стрелял в него!

Раскинувшись в кресле, он попытался понять, куда попала пуля. Ноги ломило. В животе росла тяжесть, тошнило. Но пуля была не там. Выше, выше, выше…

Вот!

С правой стороны груди маленькая рана, боль от которой отдается во всем теле. Пуля здесь, все еще внутри его, и он понимал, что рана эта скверная…

Публика зааплодировала, а он перепугался: он опять стал проваливаться в пустоту. С трудом сосредоточась, он вновь увидел себя на телеэкране – представляющим комика с анекдотом про новые автомобили. Справа от телевизора стоял телефон.

Ему требуется помощь. Пуля у него в груди, рана серьезная, и ему необходима помощь. Ему надо встать, добраться до телефона, позвать на помощь.

Он пошевелил правой рукой, и ему показалось, что она где–то очень далеко, словно за толщей воды. Он попытался приподняться, но боль, пронзившая тело, заставила его снова упасть на сиденье. Вцепившись в ручки кресла, он стал потихоньку выпрямляться, кривясь от боли и задыхаясь.

Но ноги у него не работали. Он был парализован ниже пояса, двигались только руки и голова. Господи, он же умирает, смерть уже подкрадывается к нему. Надо позвать на помощь, пока она не добралась до сердца.

Он опять попробовал дотянуться до телефона, и снова боль пронзила его. Рот его раскрылся в беззвучном крике, но с губ не сорвалось ни звука.

В телевизоре смеялись тысячи голосов.

Он снова посмотрел на экран, где изгалялся комик.

– Пожалуйста, – шепнул он.

«Порядок, – сказала она, – ответил комик, – у меня в багажнике запасной мотор!»

Телевизор едва не раскололся от хохота.

Поклон, еще один, и, подмигнув умирающему, комик помахал ручкой и исчез с экрана.

И вновь появился его экранный образ, маленький и бесцветный, но в целости и сохранности; оживленный и радостный, он кричал: «Отлично, Энди, превосходно!» Этот экранный Дон Дентон подмигнул настоящему и спросил: «Не так ли?»

– Пожалуйста, – шептал он.

«Как вы думаете, кто будет следующим?» – вопросил Дон Дентон с экрана.

Кто? Кто это сделал? Надо понять, кто это, кто стрелял в него и пытался его убить.