Полноватая с соломенными волосами девица, принимающая бокал с пуншем, — это Грейс Хенсон. Она ли? Нет, вон та, чуть постройнее, но тоже с соломенными волосами, в одиночестве перебирающая клавиши пианино. Одна в очках, другая без очков. Должно быть, сестры, очень похожи. Обе здесь впервые.

Патрис подошла к пианино. Девушка, по всей видимости, получает удовольствие от собственного музицирования. Но должен же кто–то все–таки проявить к ней интерес.

Девушка в ответ улыбнулась:

— Послушайте теперь это.

Она играла превосходно, музыка звучала приглушенно, как бы создавая атмосферу для непринужденных бесед.

Неожиданно все стоявшие поблизости смолкли. Еще какое–то время музыка звучала в полной тишине.

Вторая светловолосая девушка покинула собеседника, подошла сзади и тронула игравшую за плечо, как бы давая понять о чем–то известном только им. И все. Вернулась на свое место. Вся пантомима была настолько стремительной, что вряд ли была замечена.

Сидящая за пианино в нерешительности остановилась. Видно, почувствовала намек, но не поняла смысла. Глядя на Патрис, недоуменно пожала плечами.

— О, сыграйте до конца, — неосмотрительно запротестовала Патрис. — Восхитительно. Что это? Не думаю, что слышала раньше.

— Баркарола из «Сказок Гофмана», — скромно ответила девушка.

Ответ вызвал странную реакцию. Стоя рядом с пианисткой, Патрис вдруг почувствовала, что все стоявшие поблизости как бы оцепенели, и поняла, что дело не в ответе, а в чем–то сказанном раньше. Мизансцена длилась мгновение, но осадок остался — у нее. Что–то произошло.

«Я что–то не так сказала. Только что? Но не знаю, что именно, и не знаю, что мне делать».

Патрис поднесла к губам бокал. В данный момент не оставалось ничего другого.

«Слышали только стоявшие поблизости. Под влиянием музыки я говорила несколько эмоционально, и это еще больше привлекло внимание». Но кто слышал? Кто заметил? Может быть, угадать по лицам…

Медленно поворачиваясь, она принялась наугад разглядывать лица, одно за другим. Старшая Хаззард увлечена разговором в дальнем конце комнаты. Не слышала. Светловолосая девушка, предупреждавшая о чем–то подругу, стоит к ней спиной; может, слышала, может, нет. Но если слышала, не обратила внимания, возможно, не поняла. Гай Эннис прикуривал от зажигалки сигарету. Дважды чиркнул, не загорается; сосредоточил внимание на зажигалке. Не поднял на нее глаза, когда она окинула его взглядом. Двое девиц рядом с Биллом ничего не слышали, видно сразу. Их ничего не интересовало, кроме яблока раздора.

Никто на нее не смотрел. Она не встретила ни одного взгляда.

Только Билл. Чуть наклонив голову, он как–то непонятно глядел на нее исподлобья. По всему было видно, что он чем–то озадачен. Патрис не могла сказать, сосредоточены мысли на ней или витают где–то далеко. Но его глаза, по крайней мере, были устремлены на нее.

Молодая женщина опустила глаза.

Но продолжала чувствовать на себе его взгляд.

Позднее, когда все разошлись и они с мамашей Хаззард поднимались по лестнице, та вдруг, обняв за талию, притянула ее к себе.

— Ты держалась молодцом, — сказала она. — Поступила совершенно правильно; сделала вид, что не знаешь, что она исполняла. Но, дорогая моя, глядя на тебя, мне так хотелось тебя подбодрить. У тебя было такое лицо! Хотелось подбежать к тебе и обнять. Но я поняла тебя и тоже сделала вид, что ничего не заметила. Это у нее без умысла, просто невнимательная к людям дурочка.

Патрис молча поднималась по лестнице.

— Но с первых же нот, — печально продолжала мамаша Хаззард, — показалось, что он здесь, среди нас. Так ощутимо, будто стоит прямо перед тобой. Баркарола. Его любимая мелодия. Казалось, только ее он и играл, садясь за пианино. Где бы ее ни услышал, можно было утверждать, что Хью где–то недалеко.

— Баркарола, — почти неслышно, словно про себя, произнесла Патрис. — Любимая его мелодия…

— Теперь все изменилось… — задумчиво рассуждала мамаша Хаззард. — Знаешь, я там была, в молодости. О–о, давным–давно. Скажи, он сильно изменился с тех пор?

И посмотрела прямо на Патрис, простодушно ожидая ответа.

— Да как она может сказать, мать? — прервал ее отец. — Ее же тогда там не было. Откуда ей знать, как было тогда?

— Брось, ты знаешь, что я имею в виду, — снисходительно возразила мать. — Не придирайся по пустякам.

— Думаю, что изменился, — чуть слышно ответила Патрис, поворачивая чашку, как бы собираясь отпить, но так и не поднесла ее ко рту.

— Вы же с Хью там поженились, не так ли, дорогая? — без всякой связи продолжала мать.

Прежде чем Патрис успела ответить, отец снова вмешался. На этот раз он затеял спор, грозивший ей катастрофой.

— А я думал, они поженились в Лондоне. Разве не помнишь его письмо? Я до сих пор помню: «Вчера здесь женился». И лондонский почтовый бланк.

— В Париже, — твердо заявила мать. — Разве не так, дорогая? Письмо у меня наверху, могу сходить и показать. С парижским почтовым штемпелем. — Она решительно тряхнула головой. — Во всяком случае, на этот вопрос Патрис может ответить сама.

Под ногами, за минуту до того твердо стоявшими на земле, вдруг разверзлась страшная бездна — и не было возможности ни вернуться назад, ни перепрыгнуть ее.

Она почувствовала на себе три пары вопрошающих глаз. Билл тоже выжидающе поднял глаза. Через мгновение, в случае неправильного ответа, все изменится.

— В Лондоне, — тихо сказала она, трогая ручку чашки, словно обретая в ней таинственную силу ясновидения. — Но потом мы сразу уехали в Париж. Там провели медовый месяц. По–моему, получилось так, что он начал писать письмо в Лондоне, там не хватило времени закончить, и отправил его из Парижа.

— Вот видишь, — торжествующе заявила мамаша Хаззард. — Значит, я все–таки права.

— Вот она, женская логика, — обращаясь к сыну, восхищенно заметил отец.

Билл не сводил глаз с Патрис. В них тоже светилось что–то похожее на невольное восхищение; или ей показалось?

— Извините, — выдавила она из себя, отодвигая стул. — Кажется, мальчик заплакал.

Спустя несколько недель — новая волчья яма. Скорее та же самая, постоянно находящаяся на избранном ею пути.

Шел дождь, город заволокло густым туманом. Была редкая для Колфилда погода. Вся семья сидела в комнате. Патрис подошла к окну.

— Господи, — неосмотрительно воскликнула она, — не помню такого тумана с детских лет в Сан–Фран. Там были такие ту…

В стекольном отражении увидела, как мамаша Хаззард вскинула голову, и еще до того, как повернулась, поняла, что сказала не то. Снова по неосторожности сошла с пути, ступив на зыбкую почву.

— В Сан–Франциско, милая? — простодушно переспросила мамаша Хаззард. — А я думала, что ты росла в… Хью писал, что ты родом из… — и не закончила, лишая спасительной ниточки. На этот раз Патрис было не за что ухватиться. Вместо этого последовал прямой вопрос:

— Разве ты там родилась, милая?

— Нет, — твердо ответила Патрис, зная, каким будет следующий вопрос. На него она не в состоянии в данный момент ответить.

Билл вдруг поднял голову и, обернувшись к лестнице, прислушался.

— Патрис, кажется, плачет малыш.

— Схожу посмотрю, — испытывая огромную благодарность, пробормотала она, направляясь наверх.

Малыш крепко спал, не издавая ни звука. Она с озадаченным лицом стояла над ним.

Действительно ли Биллу послышался плач младенца?

Потом был день, когда Патрис не спеша брела по Конгресс–авеню, разглядывая витрины магазинов. Конгресс–авеню была главной торговой улицей. Она глазела на выставленные в витринах вещи, не собираясь ничего покупать, да и не нуждаясь ни в чем. Наслаждалась свободой. Радовалась толпам заполнивших залитые солнцем тротуары хорошо одетых людей, в этот предполуденный час в большинстве своем женщин. Наблюдала их суету, рассматривала выставляемые напоказ наряды. Одним словом, она наслаждалась этой свободной от забот минутой, короткой передышкой (она отправилась в центр, пообещав мамаше Хаззард забрать для нее кое–что в магазине), тем более зная, что отлучилась по делам, что малыш в надежных руках, что за ним в ее отсутствие присмотрят. И что, немного развеявшись, она снова вернется к нему.