На какое–то мгновение ситуация казалась безвыходной. Но шансы были слишком неравными. Певица, несмотря на свой успех и популярность, полностью зависела от капризов публики, ей любой ценой надо было сохранить привлекательность и очарование в глазах остальных зрителей.

Кроме того, то, что спутница Хендерсона теперь возвышалась над залом, вызвало еще один, непредвиденный эффект. Когда певица своей вихляющей походкой медленно двинулась обратно, косой луч прожектора, послушно следуя за ней, выхватил из темноты голову и плечи одинокой фигуры, торчащей около оркестровой ямы. В результате полное сходство обеих шляп тут же привлекло внимание всех присутствующих. По залу, как рябь по поверхности воды, пробежала волна заинтересованного шепота.

Певица сдалась, причем сдалась довольно быстро, — и, чтобы положить конец этому возмутительному происшествию, уступила нахалке. Добытый путем шантажа цветок, описав изящную кривую, пролетел над рампой. Она исправила свое упущение, состроив насмешливую гримаску, словно желая сказать: «Неужели я проглядела вас? Простите, я не хотела».

Однако при этом лицо ее заметно побледнело от бешеного гнева, свойственного уроженцам Юга.

Спутница Хендерсона ловко поймала букет и опустилась на свое место, пробормотав будто бы слова благодарности. Но он–то расслышал, что на самом деле она прошипела:

— Спасибо, латиноамериканская вонючка!

Он чуть не поперхнулся.

Побежденная певица, спазматически подергиваясь, медленно ушла за кулисы. Музыка постепенно затихла, как стук колес удаляющегося поезда.

В зале гремели аплодисменты, а за кулисами перед ними промелькнула короткая, но весьма выразительная сцена. Пара мужских рук, скорее всего принадлежавших помощнику режиссера, крепко удерживали певицу, которая порывалась вновь выйти на сцену. Очевидно, не только за тем, чтобы раскланяться. Она не могла пошевелить руками, стиснутыми в его медвежьих объятиях, и только мстительно потрясала сжатыми кулаками. Затем свет на сцене погас, и начался следующий номер.

Когда занавес опустился в последний раз и они поднялись, чтобы уйти, он сунул свою программку в ящик для мусора.

К его удивлению, она наклонилась за ней, подняла и положила в сумочку вместе со своей.

— Просто на память, — объяснила она.

— Я не думал, что вы сентиментальны, — сказал он, медленно двигаясь за своей спутницей по заполненному людьми проходу.

— Не сентиментальна, строго говоря. Просто… я люблю иногда дать волю своей импульсивности, а такие вещи помогают.

Импульсивность? Может быть, поэтому сегодня вечером она приняла приглашение человека, которого увидела впервые в жизни? Он пожал плечами — если не на самом деле, то мысленно.

Когда они с трудом пробирались сквозь толпу, образовавшуюся у выхода, к стоянке такси, произошел небольшой, но неприятный инцидент. Они уже подозвали машину, но не успели сесть в нее, как откуда–то появился слепой нищий, отиравшийся поблизости. С немой мольбой он протягивал ей свою кружку. Каким–то образом зажженная сигарета, которую она держала, выпала из ее пальцев: видно, то ли сам нищий, то ли какой–то прохожий толкнул ее. Сигарета упала в кружку. Хендерсон заметил это, а она нет. Прежде чем он успел что–либо сделать, несчастный доверчиво сунул в кружку пальцы и тут же, обжегшись, отдернул их.

Хендерсон мгновенно сам вытряхнул золу и, чтобы поправить дело, сунул нищему в руку долларовую бумажку.

— Извини, приятель, это не нарочно, — пробормотал он.

Затем, заметив, что нищий все еще жалостливо дует на обожженный палец, он добавил к первой бумажке еще одну — просто потому, что все это легко можно было принять за злую шутку, а он по лицу своей дамы видел, что она вовсе этого не хотела.

Он подсадил женщину в такси, и они уехали.

— Трогательная сцена, — вот и все, что она сказала.

Он еще не дал водителю адреса.

— Который час? — спросила она вдруг.

— Примерно четверть двенадцатого.

— А что, если мы опять вернемся в «Ансельмо», где мы встретились? Мы немного выпьем и там расстанемся. Вы пойдете своей дорогой, а я своей. Я люблю завершать круг.

«Обычно круг бывает пуст в середине», — подумалось ему, но сказать это вслух было бы невежливым, и он промолчал.

В баре теперь было гораздо более многолюдно, чем в шесть часов. И все же ему удалось раздобыть для нее табурет в дальнем углу бара, у самой стены. Сам он стоял рядом.

— Ну, — сказала она, приподняв бокал над стойкой и задумчиво разглядывая его, — привет и пока. Было приятно познакомиться с вами.

— Вы очень любезны.

Они выпили. Он осушил свой стакан полностью, она лишь отпила глоток.

— Я еще посижу здесь, — рассеянно сказала она и протянула ему руку.

— Прощайте, и всего вам хорошего.

Они обменялись короткими рукопожатиями, как малознакомые люди. Когда он уже хотел повернуться и уйти, женщина посмотрела на него прищурившись, словно ей вдруг пришла в голову какая–то мысль.

— Ну а теперь, когда вы сделали, что хотели, почему бы вам не пойти и не помириться с ней?

Он слегка удивленно посмотрел на нее.

— Я все поняла с самого начала, — сказала она тихо.

На этом они расстались. Он направился к двери, она повернулась к своему стакану. Эпизод закончился.

Дойдя до выхода, он обернулся. Женщина сидела на том же месте, прислонившись к стене в конце полукруглой стойки, задумчиво глядя вниз, возможно поигрывая бокалом. Ее яркая оранжевая шляпа виднелась в просвете между чьими–то плечами.

Это было последнее, что он запомнил: ярко–оранжевая шляпа, по мере того как он уходил, пятном расплывавшаяся в сигаретном дыме, как сон, как фантастическая сцена, которая никогда не была реальностью.

Сто пятьдесят дней до казни

Полночь

Десятью минутами позже, миновав всего восемь кварталов, выстроившихся в линию — точнее, в две линии: семь кварталов прямо и один — налево, — он вышел из такси у многоквартирного дома на углу.

Заплатив водителю, Хендерсон сунул сдачу в карман, открыл своим ключом входную дверь и вошел.

Какой–то человек слонялся внизу, кого–то поджидая. Он бесцельно бродил туда–сюда, из стороны в сторону, как всякий, вынужденный ждать в вестибюле. Он не принадлежал к числу жильцов этого дома, так как Хендерсон никогда прежде его не видел. Незнакомец не вызвал лифт, чтобы подняться наверх, так как лампочка вызова не горела; кабина стояла без движения где–то наверху.

Хендерсон прошел мимо, не разглядывая его, и нажал кнопку вызова.

Незнакомец обнаружил на стене картину и теперь разглядывал ее с интересом, которого она явно не заслуживала. Он стоял спиной к Хендерсону и старательно делал вид, что вообще не замечает, будто кто–то еще находится в вестибюле. При этом он немного переигрывал.

У него, должно быть, совесть нечиста, решил Хендерсон. Эта картина вовсе не стоит такого пристального внимания. Должно быть, он кого–то ждет, чтобы выйти вместе, и знает, что не имеет на это права.

«Черт возьми, — подумал Хендерсон, — какое мне–то до этого дело, чего ради я размышляю об этом?»

Лифт опустился, и он вошел в кабину. Тяжелая бронзовая дверь, качнувшись, закрылась за ним. Большим пальцем он нажал кнопку шестого этажа, верхнюю на панели. Он смотрел через маленький стеклянный глазок в двери кабины, как проваливается вниз вестибюль. Прежде чем он совсем пропал из виду, Хендерсон заметил, что созерцатель картины, которому, очевидно, наскучило долгое ожидание, наконец оторвался от стены и шагнул к распределительному щиту. Обычная сценка, не имеющая к нему никакого отношения.

Он вышел на шестом этаже и нащупал в кармане ключ. В холле было тихо, ниоткуда не доносилось ни звука, только тихонько звякала мелочь в кармане, пока он искал ключ.

Хендерсон вставил ключ в дверь своей квартиры, направо от лифта, и открыл ее.

Свет был включен, и по ту сторону двери царила темнота. Обнаружив это, он почему–то презрительно и недоверчиво хмыкнул.