— Нет, сам по себе он вполне хорош, — поспешила уверить его дама. — Только он сюда не подходит, это единственная вещь, которая не вписывается в ваш… простите, я не хотела вас критиковать, — закончила она.

Он еще раз опустил взгляд на галстук, с каким–то беспристрастным любопытством, словно до сих пор он и сам не знал, какой именно галстук надел, и теперь удивился, увидев его. Он засунул краешек носового платка поглубже, чтобы немного смягчить цветовой разнобой, который она отметила.

Хендерсон зажег сигареты — ее и свою, они посидели еще немного, потягивая коньяк, и ушли.

И только в вестибюле, у самого выхода, она наконец снова надела шляпу. И сейчас же лицо ее ожило, она вновь стала личностью. «Удивительно, — снова подумал он, — как шляпа преображает ее. Будто кто–то повернул выключатель и включил свет».

Когда они подъехали к театру, огромный швейцар, ростом не менее шести футов, распахнул перед ними дверцы такси. Глаза его забавно округлились, когда почти прямо под ними проплыла шляпа. Белые усы швейцара походили на моржовые клыки, а сам он очень напоминал театральную картинку из «Ньюйоркер ревю». Взгляд его вытаращенных глаз проследовал справа налево, за шляпой, когда та вместе со своей владелицей вышла из машины и проследовала мимо.

Хендерсон заметил эту мимолетную забавную сценку и тут же забыл ее. Если вообще возможно когда–нибудь что–нибудь забыть.

В фойе театра было совершенно безлюдно; видимо, они сильно опоздали. Даже контролер уже покинул свой пост у дверей. Темный на фоне ярко освещенной сцены силуэт, в котором они признали билетера, встретил их уже внутри и рассмотрел их билеты при свете карманного фонарика. Затем он провел их по проходу, направляя в пол овальное пятно света от фонарика, который держал за спиной.

Их места были в первом ряду. Даже слишком близко. Минуту–другую, пока их глаза не привыкли к такому близкому расстоянию, сцена казалась им оранжевым пятном.

Они терпеливо смотрели ревю. Номера плавно перетекали один в другой, наплывали друг на друга, словно кадры в кино. Время от времени она улыбалась, иногда от души смеялась. Хендерсон оказался способен самое большее на натянутую, словно по обязанности, улыбку. Шум, блеск, сверкающие краски достигли наивысшей точки, наконец занавес опустился и первое отделение закончилось.

Зажегся верхний свет, и все вокруг пришло в движение, люди поднимались, выходили в фойе.

— Хотите пойти покурить? — спросил он.

— Давайте останемся на месте. Мы ведь просидели не так долго, как другие. — Она поплотнее запахнула воротник пальто. В театре было уже душно, так что, заключил он, она сделала это, чтобы как можно надежнее укрыться от посторонних взглядов.

— Вы заметили знакомое имя? — вдруг спросила она шепотом, улыбаясь.

Он посмотрел вниз и обнаружил, что его пальцы старательно загибают правый верхний угол на всех листках программки, от первого до последнего. Теперь все они были загнуты, образуя аккуратные треугольнички, отогнутые назад, вложенные друг в друга.

— Я всегда так делаю, эта дурацкая привычка у меня уже много лет. Вроде как рисовать чертиков. Я и сам этого не замечаю.

Люк на сцене открылся, и музыканты начали заполнять оркестровую яму перед вторым отделением. Ближе всего к публике, прямо у перегородки, отделявшей зрительный зал, оказался ударник. Он был похож на грызуна и выглядел так, словно последние десять лет не бывал на свежем воздухе. Кожа туго обтягивала скулы, прилизанные волосы так блестели, что казалось, он надел купальную шапочку с белым швом посередине. Тонкая ниточка усов над верхней губой больше походила на полоску грязи.

Сначала он не смотрел в зрительный зал, а старательно устанавливал свой стул, подправляя то одно, то другое в своем инструменте. Закончив, он лениво повернулся и сразу же обнаружил эту женщину и ее шляпу.

Казалось, он был потрясен. Его плоское, равнодушное лицо застыло, словно под гипнозом. Он даже, как рыба, слегка приоткрыл рот, да так и не закрыл его. Он изо всех сил пытался не смотреть на женщину, но она занимала его мысли, он не мог долго смотреть в другую сторону, его взгляд упорно возвращался к ней.

Некоторое время Хендерсон наблюдал за этой сценой с рассеянным любопытством. Наконец он заметил, что это начинает по–настоящему раздражать его спутницу, и быстро положил этому конец, бросив на парня такой испепеляющий взгляд, что тот тотчас же повернулся к своему инструменту, на этот раз окончательно. И все же по тому, как неестественно, напряженно держал он шею, было совершенно ясно, что, даже отвернувшись, он все еще думает о ней.

— Кажется, я произвела впечатление, — хихикнув, прошептала она.

— Лучший ударник погиб на этот вечер, — согласился он.

Тем временем публика вновь заполнила зал. Свет погас, сцена озарилась, началось вступление к второму действию. Он рассеянно разглаживал загнутые страницы программки.

Вступление закончилось оглушительным крещендо, и собственный оркестр «Казино» положил инструменты. Под экзотический аккомпанемент рокочущих тамтамов и грохот высушенных тыкв на сцене появилась звезда сегодняшнего представления, сенсация из Южной Америки Эстела Мендоса.

Он не успел сообразить, в чем дело, когда его спутница подтолкнула его локтем. Он недоумевающе посмотрел на нее, потом опять на сцену.

Обе женщины мгновенно обнаружили ужасный факт, все еще ускользавший от его замедленного мужского восприятия. Он услышал таинственный шепот:

— Вы только посмотрите на ее лицо. Хорошо, что нас разделяет рампа. Она готова меня убить.

В черных выразительных глазах певицы, над ее ослепительной улыбкой действительно вспыхнул недобрый огонек, когда ее взгляд упал на точную копию ее собственной шляпы, красовавшуюся на голове спутницы Хендерсона в самом первом ряду, где ее никак нельзя было не заметить.

— Теперь я понимаю, откуда взялась идея этой моей шляпы, — уныло пробормотала она.

— Стоит ли огорчаться? Я думаю, ей это должно льстить.

— Мужчинам бесполезно объяснять. Берите мои драгоценности, мои золотые пломбы, но не трогайте мою шляпу. И более того, в данном случае это часть ее представления, ее марка. Вероятно, кто–то тайком скопировал модель, вряд ли она бы позволила…

— Я бы назвал это плагиатом. — Он смотрел на сцену с возросшим интересом, почти забыв о своих проблемах.

Ее искусство было очень простым, каким всегда бывает истинное искусство, а иногда и то, что только называют искусством. Она пела по–испански, но, и не зная этого языка, можно было понять, что в словах песенки очень мало смысла. Что–то вроде:

Чика–чика, бум–бум,

Чика–чика, бум–бум.

И снова, и снова. При этом она стреляла глазами из стороны в сторону, покачивала бедрами при каждом шаге и бросала женщинам в зрительный зал букетики цветов из плоской корзинки, которую держала сбоку.

К тому времени как она дважды повторила припев своей песенки, все женщины в первых двух–трех рядах получили от нее такой букетик. Все, за исключением спутницы Хендерсона.

— Она специально пропустила меня, чтобы расквитаться за шляпу, — понимающе прошептала она.

И в самом деле, каждый раз, когда артистка, двигаясь в ритме танца, постукивая каблуками, приближалась к тому месту, где они сидели, и пылающий взгляд обращался на них, в глазах ее, казалось, сверкала молния.

— Посмотрите, что сейчас будет, — прошептала дама ему на ухо.

Она стиснула руки и умоляюще прижала их к груди.

Певица оставила намек без внимания.

Тогда она немного вытянула руки перед собой, как бы подчеркивая свою просьбу.

Певица на мгновение сощурилась, затем отвела взгляд.

Неожиданно Хендерсон услышал, как его спутница щелкнула пальцами. Резкий щелчок, даже музыка не заглушила его. Глаза артистки вновь повернулись к ней, пылая безумной яростью. Еще один цветок появился из корзины и пролетел по воздуху — но опять не к ней.

— Я не умею достойно проигрывать, — услышал он ее упрямый шепот. Прежде чем он понял, что она хотела сказать, женщина вскочила с ногами на сиденье и уже стояла, блаженно улыбаясь, привлекая к себе всеобщее внимание.