— Ну, как дела? — шепотом спросил Лев; он боялся разбудить сиделку. Она дремала в столовой.

— Фу, какая гадость! — Богданов сморщился. — Всего выворачивает наизнанку.

Лев ушел к себе, лег и проспал как убитый ночь и половину следующего дня.

Его разбудил стук в дверь.

Лев поднял голову и осмотрелся.

Было уже под вечер. Косые лучи солнца лежали на столе.

— Войдите, — сказал Лев и подумал: «Кто бы это мог быть?» Вошел Богородица — худой, с ввалившимися щеками, растрепанный и небритый. Не поздоровавшись, он прошел к столу и сел.

— Ты почему долго не был? Где шатался? — раздраженно спросил Лев.

— Читал.

— Что читал?

— Евангелие читал. Послание Павла к евреям.

— Опять за свое?

— Что у тебя?

— Голова болит. Дай пить.

Лев жадно выпил воду. Потом снова лег.

— Компанеец был?

Лев качнул головой.

— Лена?

— Нет.

Лев отвернулся к стене.

Он думал все об одном и том же: неужели провал?!

— Стало быть, надо вытаскивать Петра Ивановича и на чинать все сначала. Все сначала… Строить здание, не зная, какая под ним почва… Может, снова песок?

Бледный солнечный луч переполз через стол и лег на пол. С железной дороги донесся гудок.

За стеной, громко шлепая туфлями, бродила Юля.

Лев все думал, и мысли в больной голове путались и сбивались. Почему-то вспомнился школьный сторож Евсей Семенович. Вот он стоит посреди двора, чешет живот, щурит глаза, по носу его ползет муха, а ему все равно, пусть себе ползет божья тварь…

— Ты в бога веруешь? — прервал воспоминания Льва резкий окрик Богородицы.

Лев вздрогнул и обернулся. Богородица стоял у кровати и глядел на него холодными застывшими глазами.

«Господи, — мелькнуло в мыслях, — да ведь он сумасшедший!»

— В какого бога? — спросил он. — У тебя их, Миша, столько было. Я уж запутался…

— Богохульствуешь?

— Что ты встрепанный какой-то сегодня! Побрился бы. Смотреть тошно!

— Я тебя спрашиваю — веруешь ты в бога?

— Пошел ты к дьяволу! Богоискатель! Подумай лучше, что делать дальше.

— Думай сам. Я богом позван.

— Опять! Ну, расскажи, расскажи — занятно! Новая вера?

— Вера одна есть!

— Да?

— Один я знаю истину! Господи, помилуй меня! — Богородица рухнул на колени и, припав головой к полу, захлебываясь, зашептал молитвы.

— Ну, знаешь, встать я не могу, поднять — не подниму. Когда кончишь, скажи.

— Верую, что все по закону очищается кровью и без пролития крови не бывает прощения. Верую, что всякий первосвященник поставляется для приношения даров и жертвы. Верую, исповедую, господи!

— Пошел вон! Маньяк! — цыкнул на него Лев.

Богородица стих, но долго еще лежал на полу. Сумерки густели, когда он поднялся и строго сказал, не глядя на Льва:

— Я верую в истинного бога. Я знаю, чего он хочет.

— Чего же хочет твой новый бог?

— Жертвы вечерней! Он ее примет, он благословит ее. Нет, не плодов и овощей хочет. Крови! Ты слышишь, Лев? Крови требует господь! Нет, нет, постой, не перебивай. Я не спал три ночи, я все думал, и вот прояснилось. Он приснился. Он даровал мне символ новой веры. Он сказал, что ему надоели колокольные звоны и пресные, кислые просфоры, он хочет горячего мяса, понимаешь, какого мяса? Сказано Павлом в послании к евреям: «Невозможно, чтобы кровь тельцов и козлов уничтожила грех».

Лев, приподнявшись на подушке, молча слушал Богородицу, а тот, побледневший, с капельками пота на лбу, стоял перед кроватью, говорил, брызгал слюной и смотрел мимо него остановившимися глазами.

— Послушай, Лев, он зовет нас к себе. Будем жрецами вечерней жертвы. Ага… не хочешь? Бог проклял тебя. Ты один. И я ухожу от тебя. Будь проклят, богохульник!

— Нет, нет, погоди! — Лев схватил руку Богородицы. — Погоди, куда ты?

— Пусти!

— Куда ты пойдешь от меня? Ты же клялся.

— Он освободил меня от клятвы! Оставайся один, без бога и без людей. Кончено!

— Нет, не кончено! — прохрипел Лев. — Не кончено. А я — то думал… У-у, гадина… — Лев вскочил с кровати. Расстегнутый ворот нижней рубахи обнажил кусок белой мертвенной кожи. Синие вены ползли к шее, втиснутой в острые ключицы.

Лев накинул одеяло и стоял, прислонившись к стене. Челюсть его дергалась, на губах выступила пена.

— Нет, теперь ты послушай меня! — закричал он, размахивая концом одеяла. — Я давно замечал, что у тебя нет винтиков, но я не знал, что ты уже свихнулся. Молчать, дурак! И пошел вон отсюда!

Лев понял — Богородица ему больше не нужен.

Наступила ночь. Голова никогда не болела так сильно, как в этот раз. Время текло медленно, тиканье часов в столовой сопровождалось необыкновенным гулом, каждый шорох воспринимался, как грохот. Лев поминутно вздрагивал. Голова минутами переставала принадлежать ему, мысли шли не через мозг, а через сердце. Мысли казались тяжелыми и огромными, сердце было готово лопнуть от них.

Бешеными скачками билось оно в груди.

Весь мир вокруг Льва был наполнен гудением. Потом все это схлынуло, воцарилась гробовая тишина, луна осветила комнату.

Лев привстал, прислонился к спинке кровати и закрыл глаза. Ему почему-то неприятно было глядеть на свою тень. Он потрогал рукой голову, туго завинченная колодка была все еще здесь. Это ничего не значит, что рука не ощущает ее: колодка давит на голову; еще час, и голова станет похожей на кулич, и с такой головой ему придется уезжать из города. Да, придется уезжать.

«Стало быть, сматываем удочки? — подумал Лев. — Впрочем, не удочки, а сачок для ловли бабочек. — Он усмехнулся, вспомнив тот сачок. Хорошая была штука! — Да, сачок был хороший, а бабочки ловились дрянные, одна мелочь. Интересно, сколько же я выловил этих самых бабочек? Я еще, кажется, не пробовал считать? А любопытно… Впрочем, сейчас не до арифметики! Черт… но все-таки, как это все подошло: один повесился, двое в тюрьме, четвертого утопил. Утопил? Я утопил? Пустяки. Сам утонул. Да, еще мадам. Впрочем, и мадам умерла сама.

И этот идиот тоже. Повесился. А я при чем? Или этот краснорожий. Хитрый черт — далеко пойдет! На этого еще можно рассчитывать. И все-таки коллекция пошла прахом. Были люди, а остались ты да я, да мы с тобой. Вот Фогта прозевал! Кто ж его знал! Да нет, быть того не может: есть еще люди, да еще сколько их! Искать, Лев Никитыч, надо. Ищите и обрящете. Вот отдохну — и все будет в порядке. И опять за дело. Интересно, опять сапожником придется? Или консультантом? Или еще кем-нибудь? Э, если бы были люди! Людей настоящих нет. А так хотелось быть великаном, великаном мыслей, распоряжаться судьбами людей… Н-да, на поверку вышло — и нервы слабые, и сачок потерял. Приехал с сачком, а уезжать — и его нет.

А если и с Петром Ивановичем ничего не выйдет? Что тогда? За мемуары сесть? Иль, черт возьми, в самом деле, слабость? Может быть, поработать еще годика два в разведке? Приятное было времечко! Что же делать? Гм, мемуары! Ведь в них надо всякие мысли излагать. А где они? Много ли их? Насчет кнута — мысль была. Не плохая, но этого мало. Очень мало. На страницу, на две хватит: дайте, дескать, мне кнут, я все устрою. А потом что? А потом — стоп? Про Петровича, пожалуй, писать не годится? Настоящие-то стариков, поди, не топили? Настоящие, пожалуй, и не тряслись, как ты, в трудные минуты? Нет, пожалуй, опять пойду служить в какую-нибудь разведку. Спокойней. Ну ее к черту, эту жизнь. Болтайся тут. Этот одноглазый князек из грузинских «освободителей»?.. Подлец, мерзавец, а, поди, тоже мечтал — дескать, и я настоящий. А-а, черт возьми! Да что тут раздумывать? Ну, сорвалось. Во второй раз не сорвется. Корешочки еще остались, не все выдернуты. А если их повыдергают? Корешочки-то? Этих Селиверстов? Тогда-то что же? Куда же тогда деваться?.. Куда? «Камо грядеши», Лев Кагардэ?

Колодку кто-то завинчивал все туже. Было страшно — почему не скрежещут кости, почему не ломаются, словно их и нет, словно бы черепная коробка сделана из ваты…