Во время антракта бледный, трепещущий Турбаев разговаривал с Зеленецким. Тот, видимо, расточал ему комплименты. Турбаев улыбался, распуская добрые, бесформенные губы.

Женя разыскала Льва.

— Ну, как? — спросила она. — Видишь, вон тот, в очках, — это Турбаев, режиссер. Говорят, что он гений!

— Уже знаком. Башка у него действительно умная, но дураку досталась.

Начался второй акт. В противоположность первому, он был построен на движении. Люди появлялись на мостике, карабкались по лестнице наверх, свет был мягче, музыка играла что-то очень боевое, актеры кувыркались на круге, и даже сам король Лир сделал курбет. Льву спектакль надоел, и последние акты он сидел скучая. Впрочем, скучала вся публика. Лишь Зеленецкий бурно выражал свой восторг.

Выходя из зала, Лев нарочно столкнулся лицом к лицу с Опанасом. Тот побледнел и отшатнулся.

— Ты? — только и мог сказать он.

Лев крепко пожал руку Опанаса, словно забыл последний свой разговор с ним, заявил, что чертовски рад снова его видеть, рад, что вернулся в Верхнереченск, справлялся о делах, о здоровье, напросился прийти к Николе, приглашал его к Жене, подмигивая, намекая на выпивку.

Опанас растерялся, размяк, благодарил Льва — перед ним был добрый, простецкий человек. Женя насилу оторвала их друг от друга.

По дороге Женю и Льва нагнал Зеленецкий. Женя познакомила его со Львом, но он, увлеченный разговором, фамилии Льва не расслышал.

— Ну, — спросил он Женю и Льва, — каково?

Лев промычал что-то неопределенное.

— Талантище! Сила! Предрекаю великую будущность, — выкрикивал Сергей Сергеевич. — Совершенно исключительный человек.

Рассуждения Зеленецкого были прерваны Леной, которая догнала их. Лена холодно поздоровалась со Львом, как бы нисколько не удивившись его появлению.

— Я говорю, Елена Сергеевна, — ведь это колоссально!

— Знаете, Сергей Сергеевич: а мне не кажется это колоссальным. Мне все это непонятно!

— Милочка! Как вы-то можете повторять за другими. Понятность! Доступность!.. Пушкина в свое время тоже не понимали! Бетховен вызывал раздражение! Все же это условно, дорогая!

Сергей Сергеевич говорил и говорил, горячился, размахивал тростью, вытирал пот, жестикулировал, возмущался и восторгался без конца.

— Вы чудесная, милая девушка, Леночка. Вы обаятельно простая! Но ведь вот ваша внешняя бесподобная простота обманчива! Вы же сложнейший человек; нет, нет, я без комплиментов! Вот вам и загадка. То есть, простите, виноват, я немного спутался. О чем это я? Ах, да, да. Видите, стало быть, вы и простая и сложная. Но ведь это было бы расчудесно, если бы ваша внутренняя красота была воплощена в простые, но тончайшие черты какой-нибудь Мадонны!

— Так я и говорю об этом, — заметила Лена. — Пускай бы было просто, понятно, но, как вы говорите, сложно по существу.

Сергей Сергеевич закипятился, начал приводить какие-то исторические примеры, зацепил при этом Египет и Вавилон, затем перескочил к Людовикам, наговорил кучу всяких мудреных слов, сбился, спутался и кончил новыми восхвалениями Турбаева.

Ему никто не возражал. Лена почему-то задумалась и молчала. Льву и Жене хотелось скорее остаться одним. На углу Рыночной они свернули.

Зеленецкий помахал им ручкой и, распрощавшись с Леной, вприпрыжку поскакал домой.

— Это кто такой? — спросил Лев Женю.

— Мой двоюродный дядя. Знаменитый человек.

— Ну? Чем же он знаменит?

— Был эсер, понимаешь? Выслан сюда.

— О, это интересно! Он у вас бывает?

— Часто!

— Вот даже как. Ну — домой?

Он взял Женю под руку, она прижалась к нему, и они быстро зашагали на Церковноучилищную.

На следующий же день, с утра, Лев отправился с визитами. Сначала он зашел к бабке. Катерина Павловна копалась в огороде. Лев принес ей фунт чаю. Однако бабку подарок нимало не смягчил.

— Опять явился? — приветствовала она его, подставив для поцелуя желтую щеку.

— Ох, хорошо поездил, бабушка! Поправился, людей увидел! Замечательно! Теперь за работу сяду.

— Тетка-то Анна умерла, — сказала бабка. — Был округ меня лес, а теперь словно вырубили. Одни пеньки!

— Как это она? — участливо спросил Лев.

— Таяла, таяла, да и растаяла. Бог наказывает. Дед у тебя был развратник и разбойник. Бог и наказывает.

— Ну, а дядя?

Лицо старухи исказилось злобой.

— Женился, дурак!

— Ну и что ж — все женятся. И я женился! — Лев рассмеялся.

— Чего гогочешь, иди, откуда пришел! Не звала тебя!

— Остановиться мне у вас нельзя, бабушка? Хотя бы на неделю?

— Нету, нету у меня для вас места! Прощевай! Заходи, коли что.

От бабки Лев отправился к Компанейцам. Васса сказала, что Лена и Андрей в театре. Лев направился туда. Вся труппа была на сцене. Турбаев вслух читал рецензию на спектакль. В ней Зеленецкий, ссылаясь на древних, одному ему известных поэтов, восхвалял театр, употребляя неимоверное количество иностранных слов и выспренних выражений. Актеры ничего в статье не понимали, кроме того, что их хвалят, и влюбленными глазами следили за режиссером. Когда чтение окончилось и все бросились обнимать Турбаева, Лев окликнул Джонни и Андрея.

Увидев Льва, они всполошились.

Андрей повторял одну и ту же фразу:

— Мы теперь покажем им! — кричал он. — Мы их заставим, черт возьми, работать!

Они говорили разом, не слушая друг друга, расспрашивали Льва, где он плутал, тот повторял то же, что и Жениной матери, о своих приключениях, об Урале. Андрей пообещал зайти к Льву, как только тот найдет квартиру.

— У меня скоро будет квартира, — сообщил Лев. — Собственно говоря, даже как будто бы уже есть.

— Ишь ты, как быстро! Где нашел?

— На Холодной. Дом четырнадцать.

— О, я знаю, там Юленька Огнева живет. Замуж теперь вышла. Ах, и дивчина была! — Андрей щелкнул пальцами. — Вышла за бывшего москвича. Теперь он начальник угрозыска.

— Вот-вот. Ну, заходите!

Лев простился с друзьями и вышел. В дверях он столкнулся с Виктором. Лев схватил его за руку, утащил за собой в садик, позади театра, и зашептал:

— Прости, прости, Витя! — И, как показалось тому, даже прослезился. Несколько минут они сидели молча.

Виктор вспомнил, как унизил, как оскорбил его этот человек, вспомнил о бумаге, которую он нашел в столе у Льва и которую хранил до сих пор.

Лев крепко сжал в своих объятиях Виктора, зашептал ему на ухо бессвязные слова, оправдывался, умолял забыть, вычеркнуть из памяти, сжечь ту бумагу.

— Я был так одинок. Отвык от людей, не знал, куда деваться, как жить! Витя, ты только пойми, как я страдал тогда. А с Женей — ты знаешь…

— Не надо об этом теперь, — глухо сказал Виктор. — Не стоит вспоминать об этой истории.

Виктор и в самом деле очень боялся воспоминаний. Где-то далеко-далеко в мыслях, глубоко в сердце еще был уголок, которым владела Женя. Часто с тоской думал о ней Виктор, любил эту царапину на своем сердце, не забыл поцелуя Жени, мечтал о ней, засыпая, и ненавидел ее днем, избегал встреч с нею, не кланялся, не разговаривал и знал, что она смотрит вслед ему своими печальными зелеными глазами.

Не раз, целуя Лену, он ловил себя на том, что думает о Жене, боролся с собой, старался изгнать ее образ из сердца, не мог, — и тосковал, мучился, презирал себя.

Лев был доволен. Ему везло. Ему везло во всем. Он удачно бежал. Он вовремя попал сюда. Лев вспомнил, как он отказывался от поездки в Верхнереченск.

Апостол был прав, посылая его в город, где еще целы старые связи, где притаилась эсеровщина и в деревнях многие еще колеблются, открывая таким образом тыл…

Ему везет и с этим парнем: та дурацкая бумажка не страшна, если можно держать Виктора в руках.

— Ничего, мы тебя помирим с Женей! — сказал Лев.

— Не надо, Лев, я уже сказал тебе. Я простил тебя, я все забыл.

— Дай руку, если простил! — в волненье проговорил Лев. — Помнишь, я говорил, что мы с тобой братья из-за отцов. Слышишь? Нам нельзя враждовать! У нас в конце концов одна цель, верно ведь? Ну, скажи, правда? Брат ты мне?.. Дай мне руку, Витя!..