Безалаберность с годами не ушла из его характера. Всякое серьезное и большое дело он был способен энергично начать, но потом оно ему надоедало, в голове рож дались новые проекты — Карнаухов остывал к старым делам, кое-как дотягивал их до конца или бросал.

За это ему не раз попадало от Сергея Ивановича.

Справедливости ради надо сказать, что он не раз просился в Свердловку, но его не пускали. В ЦК комсомола говорили: подождешь.

И он ждал и работал, как умел.

Приехав в Верхнереченск, Карнаухов недели три ездил по заводам, мастерским, часами сидел на бирже труда. Безработной молодежи становилось все больше. Где найти работу, что выдумать, чтобы занять молодые руки?

Этот вопрос был самым жгучим для Верхнереченска в те годы, самым тяжелым. Карнаухов дрался за каждую вакансию на почте, на заводе, в учреждении. Устроить молодую девушку курьершей в губпродком было связано с таким количеством телефонных звонков, упрашиваний, угроз, что добытая победа казалась огромной. Между тем на место одной устроенной девушки на биржу приходило еще двадцать, тридцать…

Заботы о броне подростков на предприятиях, о фабрично-заводском обучении, о безработных поглощали массу времени, и не было возможности продумать что-то большое, серьезное, основное.

— Учиться тебе надо, Иван, учиться. Погибнешь так, — говорил Сторожев и хмурил чистый лоб.

Однажды Карнаухов заехал в школу, которую только что окончили «пираты». Шел урок. В учительской сидел седоусый, сердитый на вид человек. Когда он заговорил, Карнаухов уловил запах водки. Это был Сергей Петрович Компанеец.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Мне нужен секретарь комсомольской ячейки. Я из губкома комсомола.

— Ах, ревизор! «Подать мне Тяпкина-Ляпкина»? Тяпкин-Ляпкин на уроке.

— Ну, я подожду.

— Как угодно. Занимать прикажете?

— Да нет, не стоит. Вы что такой сердитый?

— Изволите ли видеть, я отец двух детей. Дети кончили школу и, вместо того чтобы учиться дальше, поступили черт знает куда. В какой-то театр. Актеры! Всю жизнь мечтал, чтобы мои дети ломали комедию. И был бы еще настоящий театр, а то черт знает что, какое-то идиотство. Да, да, идиотство, смею вас уверить, глупость, ерунда! Я бы предпочел их видеть дворниками, но дворники — специальность редкая, на бирже труда двести безработных дворников.

— Ну так уж и двести!

— Хорошо, сто. Это вам больше нравится? Пожалуйста.

Сергей Петрович говорил громко, стучал кулаком по столу, расстегивал и снова застегивал старый чесучовый пиджак.

— Ничего, это временное явление, — сказал миролюбиво Карнаухов.

— Ах, временное! Передовицами изволите выражаться. У вас все временное. Биржа труда — временно, школа дрянная — временно.

— Ну вот, и школа плохая.

— Да, да! Плохая! Дрянь, а не школа. Неучей разводим, верхоглядов. Не знают, как писать, не умеют читать, считать, не знают, где Каспийское море и что такое Огненная Земля. Истории не знают. Ничего! Зато театры, кружки, комсомол, тьфу ты! Мой собственный сын вот в этой школе был главным, как это, — председателем. С револьвером ходил, учителей презирал. А я его не смел высечь, понимаете? Оболтусы растут. Погодите, вы мои слова припомните, вы меня вспомните! Ах, скажете, этот старый хохол был прав.

Карнаухову было неприятно слушать старика. Что и как отвечать ему, он не знал. Чтобы перевести разговор на другое, он спросил:

— Разве вы украинец?

— Да! Чистокровный! И не стыжусь, не скрываю. Да, украинец. Язык знаю, историю знаю. А вам что? Украине, молодой человек, я не нужен.

— Какая глупость! — вырвалось у Карнаухова.

— Глупость? Ах, глупость! — вскипел Компанеец. — Я утверждаю это.

— А вы бы поехали да поглядели, нужны вы там или нет.

— И поеду. И погляжу.

— Правильно. Там учителей не хватает, вас примут, как родного. У меня друг есть в Харькове — хотите, напишу?

Сергей Петрович с недоумением посмотрел на Карнаухова. Хмель выходил из головы, он начал понимать, что наболтал много лишнего.

— Все это фантазия, — сказал он сурово.

— Зачем фантазия. Сейчас же напишу. Пожалуйста. Вы что преподаете?

— Историю, самый презренный сейчас предмет.

— И очень хотите на Украину?

Сергей Петрович молчал.

— Если вы это серьезно, — сказал Карнаухов, — заходите ко мне в губком. Моя фамилия Карнаухов. Мы с вами поговорим подробно. Захватите на всякий случай послужной список.

— Благодарю. — Компанеец встал. — Вы… вы серьезно насчет Украины? — Голос его дрогнул.

— Зачем же мне шутить?

— До свидания, спасибо. Да, да, спасибо. Я тут наговорил бог знает что… Я зайду… Прощайте! — Сергей Петрович, напялив шляпу, боком вышел из учительской.

На перемене Карнаухов нашел секретаря ячейки, Юшкина давно из школы прогнали. После Юшкина переменилось несколько секретарей. Наконец комсомольцы избрали того самого парнишку, которого некогда «пираты» судили за то, что у него грязные руки. Парнишка за эти годы возмужал, вырос, в школе вел себя степенно и скоро стал человеком популярным не только среди комсомольцев. К нему шли с жалобами друг на друга ученики, и он искусно мирил их, укрощал бунтарей в младших классах, комсомольцев засадил за уроки и следил за тем, как они учатся. Звали его Васей. Вася Мохов.

Сам он кончал в этом году школу.

Карнаухов проговорил с Васей всю большую перемену и почти весь урок.

Расспросы Карнаухова носили поверхностный характер, и секретарь ячейки очень скоро понял это. Он сидел напротив секретаря губкома комсомола, легкая усмешка появлялась порой на его губах; его прищуренные хитроватые глаза в упор разглядывали Карнаухова и как бы говорили: да, друг, мало ты нас знаешь, мало.

Был Вася крепким, широкоплечим, одет добротно: в хорошие сапоги, черные суконные брюки. Черную гимнастерку перетягивал широкий пояс. Втихомолку он читал философов девятнадцатого века и мог бы, как он думал, «загнать» Карнаухова «в бутылку». Вообще, секретарь губкома ему не очень понравился.

«Суховат, — решил паренек, — пульс все ищет».

Карнаухов расспрашивал о дисциплине, об учителях, о пионерах, собраниях, но Вася чувствовал, что главного Карнаухов не умеет спросить, именно не умеет.

— Мне тут учитель один жаловался, что школа ваши плохая, — сказал Карнаухов и бросил на Васю косой взгляд: я, мол, все знаю.

— Школа везде одинаковая, — усмехнулся паренек. — Мечемся туда-сюда.

— Что же, по-твоему, в ней плохо?

— Это ты должен мне сказать, — вызывающе ответил Вася. — А мы что ж — мы учимся. В шахматы играем. Кружки разные.

— Кружков много, а знаний нет, — сказал Карнаухов.

— Что дают, то берем, — со смиренным ехидством ответил секретарь. — Сами кое до чего добираемся.

— Ты бы пришел в губком да доклад сделал. — Карнаухов злился.

— А зачем? Ну, поговорим, ну, послушаем доклад, а дальше?

— Черт знает, что делать, — признался Карнаухов. — Знаю, что плохо, а в чем пружина — не нащупаю.

— Тонкое дело. — Вася вздохнул. — Ты почаще бывай у нас. Сидишь там…

— И не говори. Ладно, зайду на днях, поговорю с ребятами.

Карнаухов ушел: он не знал, о чем говорить со школьным секретарем, и понимал, что Мохов в душе подсмеивается над ним.

В дверях Карнаухов столкнулся с Леной Компанеец. Он извинился и вышел. Лена, увидев в учительской секретаря школьной ячейки, порозовела от смущения. Она его узнала.

— Вы здесь? — пробормотала она.

Лену Вася не узнал.

— Здесь, — сказал он, — а где же мне быть, как не здесь?

Лена рассмеялась.

— Нет, я не о том. Я вас знаю. Я тут училась, когда вам, помните… — Она опять смутилась.

— А-а, это когда меня судили? Как же, как же, запомнил. А вы зачем сюда пришли?

— Я за папой. За Сергеем Петровичем. Он здесь?

— Был здесь и ушел. Он сумрачный какой-то.

Лена помрачнела.

— Он болен, — сказала она. — Вы бы на него обратили… внимание. Вы здесь учитесь?

— Учусь. И в комсомоле работаю — секретарем. Сергея Петровича я знаю. Что с ним?