— Ты брось над нами издеваться! — мрачно сказал Антон Антонович. — О советской власти ты молчи, а то рассерчаем. Ты ее не тронь.

— Товарищи интересуются, по-моему, работой, — ехидно вставил Богданов.

— Правильно! — закричали из толпы.

— Работа скоро будет, — ответил Сергей Иванович.

— И еще одно, — сказал Богданов, вытирая лоб (в комнате стало душно). — Социализм в Верхнереченске!.. Смех! Смех и горе, да!

— Охаять все можно, — вмешался Сергей Иванович, — а вот сказать умное…

— И скажу.

— Ну-ну. Скажи, что бы вы стали делать?

— Примите нашу политическую линию, — ответил Богданов. — Вот в чем спасение.

Стало быть, Верхнереченск так дырой и останется? — спросил Антон Антонович и подмигнул Сергею Ивановичу.

— Я этого не говорил…

— Забывчивый какой! — засмеялся рабочий у двери.

— Ненадежные вы люди, — задумчиво заключил Антон Антонович. — Крутятся ваши вожаки то сюда, то туда. Сомнительные вы люди. Право слово, сомнительные. Но я еще похожу к вам. Понюхаю. Вот так.

— Неуверенные люди, — задумчиво подтвердил сидевший рядом с Богатовым рабочий.

— Я пришел сюда, товарищи, рассказать вам о пятилетием плане — мы сейчас над ним работаем: кто хочет, пусть слушает. — Сергей Иванович вынул стопку бумажек.

— Я еще не все сказал, не затыкай мне рот! — Богданов злобно посмотрел на Сергея Ивановича.

— Завтра скажешь. Сейчас мы Сергея Ивановича послушаем, — отрезал Антон Антонович. — Рассаживайтесь, товарищи, — обратился он к тем, кто стоял около дверей.

— А когда работу получим? — закричали в толпе.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответил Антон Антонович.

Сергей Иванович сердито покачал головой.

— Нельзя так, Антон Антонович, — и прибавил: — Сейчас я обо всем этом буду говорить. Садитесь, товарищи.

Богданов подозвал Фролова, и они вышли. Следом за ними ушел и Андрей, — он спешил домой обедать. Настроение у него было самое мрачное. Он ничего не понял из того, что слышал в красном уголке биржи.

При содействии Сергея Сергеевича Зеленецкого Виктор напечатал в местной газете несколько стихотворений. Сергей Сергеевич очень хвалил их.

— Не каждый, — сказал как-то он, — обладает такой экспрессией в поэзии. Вы далеко пойдете, молодой человек. Не зарывайте таланта в землю.

В стихах Виктор писал о голубых звуках, о розовом луге, о каком-то вечном идеале. Было там даже что-то насчет справедливости и бледнолунной красоты.

Друзья восторгались произведениями Виктора, хотя и не понимали, что, собственно, хотел он сказать.

Однако Сергей Сергеевич объяснил им, что в поэзии содержания не требуется, нужна лишь экспрессия, эмоция и прозрачность.

Двух первых слов Джонни не понимал, и они поразили его. Он стал пытаться писать так, как пишет Виктор, но у него ничего не выходило.

Меньше всех восторгалась сочинениями Виктора Лена. Не то чтобы она молчала, она хвалила стихи, но, похвалив, добавляла столько оговорок, что Виктор чувствовал себя задетым.

— Руки и звуки, — сказала как-то ему Лена, — рифма не плохая. Но почему звуки голубые? Витя, это ты просто выдумал. Этого не бывает!

— Ничего ты не понимаешь! — рассердился Виктор.

— Ах, не понимаю? Хорошо.

После этого разговора Лена никогда не заводила о Виктором речи о его стихах.

Ни Лена и никто вообще из друзей Виктора не знали, что, кроме стихов, он пишет рассказы о том, что наблюдал в Двориках во времена антоновского восстания. Особенно ему запомнился один из заметных сподвижников Антонова, двориковский мужик Петр Иванович Сторожев, частый гость Тарусовых. К слову сказать, он-то и уговорил бывшего денщика Петра Игнатьевича Илью присоединиться к повстанцам. Спустя некоторое время Илья был назначен начальником антоновской милиции в Двориках. Рассказы Виктор прятал в месте, ему одному известном, а стихи охотно давал в школьный журнал.

Часто Виктор выступал со своими «Поэмами» и «Прелюдами» на школьных вечерах, неизменно, как и раньше, получая любовные записки от анонимных поклонниц. Записки он показывал Лене, хотя знал, что это ей неприятно. Он мстил Лене за холодность к его сочинениям, за то, что она не преклонялась перед ним, как многие. Впрочем, они были неразлучны. Виктор любил бурно; Лена, словно освободившись от каких-то пут, растворялась в этой любви. Она не сомневалась в его большом будущем, но, зная доброе сердце Виктора, бесхарактерность, неумение трезво судить о людях, боялась за его судьбу.

Виктор хотел даже бросить учиться и окончил школу лишь благодаря настояниям Лены.

Лена же настояла на том, чтобы он пошел работать в театр, и всячески оберегала его от Сергея Сергеевича Зеленецкого, зная, что тот испортил жизнь не одному десятку юношей, подобных Виктору.

Сергей Сергеевич Зеленецкий, как сказано, после Октябрьской революции был одним из членов ЦК эсеровской подпольной организации.

На суде он нес околесицу, всячески выгораживал себя, прикидывался невинной овечкой, порочил своих друзей, и прокурор, задавая ему вопросы, смотрел на него с явно оскорбительной усмешкой.

— Это путаник и трус, — заявил прокурор в обвинительной речи, — верный сын своей контрреволюционной партии, партии мелких буржуа и кулаков. Что может лучше характеризовать глубину ее падения и все язвы на ее сгнившем теле, как не этот вот смиренный тип, это ничтожество! Истинно сказано — по Сеньке и шапка!

В Верхнереченске, куда Зеленецкого выслали после суда, он познакомился с редактором местной газеты. Тот, зная, что Сергей Сергеевич до революции был близок к литературным кругам и помещал в различных журналах ядовитые статейки, предложил бывшему эсеру консультировать литературную страницу в газете. Зеленецкий согласился.

Верхнереченские поэты и прозаики забрасывали редакцию произведениями, из которых не могла быть напечатана и одна сотая часть. Тем не менее Зеленецкий принимал всех «писателей» очень любезно. У всех он находил задатки несомненного дарования и раздавал обещания налево и направо. Юноши и девицы, вдохновленные им, писали огромное количество разной поэтической и прозаической чепухи, по сотне раз переделывали свои сочинения, пока житейские заботы не отвлекали их от литературы.

Сергей Сергеевич отдавал предпочтение сочинителям, которые более всего стремились к «блеску формальной насыщенности». Поэтому если в прозаических произведениях еще можно было что-то понять, то стихи для среднего, нормального читателя были просто недоступны.

Но вдруг в газету был назначен новый редактор; нрава он был сурового и о литературе имел суждение, в корне расходившееся со вкусами Зеленецкого.

Новый редактор, ознакомившись с литературным отделом, решил Зеленецкого от работы в редакции освободить. Выставив Сергея Сергеевича, редактор все же печатал его заметки, рецензии и библиографические статейки; как-никак Зеленецкий был человеком образованным.

После ухода Зеленецкого из редакции Виктор загрустил. Однако Сергей Сергеевич попросил Виктора приносить ему все, что тот напишет, и пообещал через знакомых в Москве выпустить стихи отдельной книжкой. Он отличал Виктора особенным доверием, даже давал ему читать книги из своей библиотеки, что было признаком исключительного расположения.

Он собирал ему одному известных писателей, выкапывал у букинистов древнейшие книжки, какие-то необыкновенные трактаты, энциклопедии, справочники и Библии, книги по проблемам религий. Всем этим богатством Сергей Сергеевич очень гордился. Он любил украшать речь свою цитатами и поэтому слыл в Верхнереченске эрудитом.

Любил он также декламировать стихи забытых и полузабытых поэтов. На Виктора болезненно действовали непонятные строфы, полные грусти, тоски, предчувствия чего-то ужасного, непонятного и неотвратимого, и этим он окончательно очаровал Зеленецкого.

— Тонкость психики у этого экземпляра, — рассказывал он в редакции, — исключительная.