— Я пошутил. Сегодня первое апреля, никому не верь.
Я хлопнула калиткой и ушла. Фу, какая я злая! И злая и бесхарактерная! Все-таки я простила на днях эту Женьку. Она прикинулась такой несчастной, она так тоскует о Льве, ей так стыдно перед Витей и прочее и прочее. Она разревелась; разревелась, конечно, и я. Потом я стала ее утешать, она воспользовалась моими словами, жалостью и вот, здравствуйте пожалуйста, снова в подругах.
Апрель, 16-е число.
Почти весь день пробыла в больнице у папы, ему очень плохо. Как мы могли этого не заметить? Как я могла этого не знать? Но он очень хорошо скрывал и никогда не являлся домой таким или приходил, когда мы спали. А эта дура Васса молчала. В палате четверо тяжелобольных. Я подаю им пить, кладу грелки, подаю плевательницы. Больные такие ласковые. Мне приятно думать, что я им нужна, что, не будь меня, они лежали бы без помощи, потому что сиделка все куда-то убегает.
Когда я ходила от одной кровати к другой, мне казалось, что жизнь моя создана недаром, что она имеет цену и смысл, и я была счастлива. Всех мне было жаль, и всех я одинаково любила.
Я много думаю теперь: кем я буду? Мне хочется ухаживать за больными и за детьми, а ничего этого я не умею делать. Нет у меня никаких талантов. Вот Витя — действительно талантливый. Он пишет такие хорошие стихи. Что я умею? В драмкружке я ничем особенным не выдаюсь — сижу и суфлирую.
Драмкружок работает замечательно. Джонни молодец. В кружок приняли по его настоянию Марусю, и она оказалась такой артисткой — хоть в театр. Говорят, скоро у нас будет свой настоящий режиссер!
Апрель, 18-е число.
Все идет по-старому. Я молчу, и Виктор молчит и выводит меня из терпения. «Круг» собирается редко, Опанас почему-то после отъезда Льва (так и неизвестно, где он, даже Женька клянется, что не знает) стал сначала очень энергичным, мы собирались часто, а сейчас он как пришибленный. Восстание в Грузии было совсем не такое огромное, как говорил Опанас. Газеты пишут, что там восставали кулаки и помещики, чтобы вернуть свою силу. Ну и, конечно, их разбили.
Апрель, 22-е число.
…Драмкружок наш очень хороший. У нас уже есть свой руководитель Сергей Сергеевич Зеленецкий, дядя Жени. Он был когда-то в партии эсеров, его судили и выслали к нам. Он очень странный, масленый, всех нас зовет по имени-отчеству, на «вы». «Добрейшая Елена Сергеевна!» — говорит он. Или: «Прекраснейшая из девушек». Витя с ним дружит, так как Сергей Сергеевич работает в газете, заведует там литературным отделом. В газете было уже напечатано шесть стихов Вити. Как мне стыдно и неудобно, что я не понимаю их. Какие-то они странные, точно сухая вода. (Ну и выдумала словечко — «сухая вода»!)
Витя возомнил себя настоящим поэтом и из драмкружка ушел. Это он сделал зря — из него бы вышел, как говорят, хороший актер. Но у нас есть очень способные ребята. Джонни, например, замечательно играет разных толстяков, дядюшек, купчиков. О наших спектаклях часто пишут в газете и всё хвалят и хвалят. Мы часто играем в военном клубе у красноармейцев. Они такие непосредственные и так быстро приходят в восторг. Один командир все время просит разрешить ему проводить меня домой. Я хохочу, а он сердится.
Никого я не хочу, кроме Вити. Вот ведь я какая странная!
Май, 13-е число.
Опять прошло бог знает сколько времени, и я не заглядывала в дневник. Итак, скоро я свободна и все мы разлетимся, кто куда. Что ждет нас после школы? Я не знаю, что буду делать, да и все тоже. На днях был «Круг». Никола говорил очень умно о том, что нам везде закрыты дороги. Он читал газету о безработице. Андрей рассказывал, что на бирже делается бог знает что. Джонни, который хотел поступить на «Светлотруд», утверждает, что скоро завод будет закрыт, так как нет какого-то металла, что ли. Что же будут делать все эти люди? В городе и так масса нищих, беспризорников, а в ресторанах, говорят, идут кутежи, нэпманы проживают тысячи. Опанас все говорил и говорил о том, что надо действовать, как вдруг вскочил Андрей и заорал:
— Ты все болтаешь, ты скажи, что надо делать?
Опанас был страшно растерян, и мы разошлись в очень гадком настроении.
Май, 19-е число.
Опанас выдумал какое-то новое дело. Сейчас он, Андрей и Виктор о чем-то секретничают в папином кабинете…
Записано 20-го утром.
…В ту самую секунду, когда я писала: «в кабинете», сзади подошел Виктор и поцеловал меня в шею. Я вскочила как ужаленная. Он стоял красный, не зная, что делать. Я не могла ничего сказать ему, во рту у меня пересохло. Он обнял меня и поцеловал в губы. Он сказал, что любит только одну меня. Мы выбежали на улицу и целовались в сквере до часу ночи. Ребята нас искали, но мы не откликались. Боже мой, как я счастлива, как все это хорошо окончилось, как я люблю его! Мальчик мой родной, дорогой, милый, мне хочется смеяться, скакать и обнимать всех! Не могла заснуть и ворочалась в постели почти всю ночь. Сейчас в доме все спят. Неужели когда-нибудь был человек счастливее меня?
2
В этот, самый счастливый для Лены день Опанас пришел к выводу, что, если он не примет быстрых и решительных мер, «Круг» лопнет и возродить его будет невозможно. Ребята кончали школу, а он знал, что, если их не объединить чем-то снова, как до некоторой степени объединяла школа, они разбредутся. Опанас, конечно, понимал, что не «Круг» сможет удержать ребят. Андрей и Джонни хмуро молчали, когда Никола начинал свои нескладные разговоры, Лена явно скучала, Богородица был злобен и все требовал «настоящего дела», а Виктор по-прежнему резко сопротивлялся, когда Опанас пытался говорить о политике. И вместе с тем политика, конечно, была. Под видом чтения книг, рефератов и бесед Опанас втолковывал ребятам, что жизнь их не имеет перспективы, что они лишние люди.
Иногда злоба Опанаса на окружающее пробивалась наружу. Тогда он говорил резко, даже страстно, и Андрей с удивлением рассматривал его трясущуюся фигуру.
Но Опанас быстро угасал. Он боялся. Боялся ребят, боялся, что о нем знают, воображал, что о нем… там все знают…
Часто, возвращаясь откуда-нибудь вечером, он делал неожиданные повороты, шел через дворы по известным лишь ему тропинкам. Он хотел было написать программу «Круга», но не мог придумать места, где бы мог держать написанное…
И ничего не написал.
Как-то поздно ночью Андрей встретил Опанаса с женщиной подозрительной внешности. Никола не брезговал проститутками, хотя и кричал о моральной чистоте и целомудрии.
На следующий день Опанас пытался выпутаться, стал говорить Андрею, будто он сбивал со следов преследователей, при этом жалко улыбался, и Андрей почувствовал, как поднимается в нем омерзение к бледноносому карлику.
Он болезненно морщился, когда Опанас начинал излагать туманные перспективы «Круга», затем принялся откровенно насмехаться над ним, вставлять колкие замечания. Опанасу приходилось молчать.
Однако Опанас все еще пытался спасти «Круг», на что-то еще надеялся, считая, что события в стране развертываются в благоприятном для него направлении.
— Заметь, — сказал он как-то Андрею. — Борьба партии с троцкистами ослабляет ее бдительность ко всему, что делается вокруг.
— А мне кажется, наоборот — усиливает…
— Э, да не то, не то, идиот, понимаешь, с одной стороны, конечно, усиливает, но с другой… Они сейчас заняты внутрипартийными делами куда больше, чем иными…
— Загнул!
— Фу, черт! Я тебе говорю: сейчас есть все возможности, чтобы расширять нашу работу. К тому же интеллигенция…
— Золото! — мрачно вставил Андрей.
— Постой, постой. Интеллигенция, мне кажется, начинает понимать, насколько призрачна сила, которой она подчинялась. Осознав это до конца, она восстанет. Вот и надо готовиться. А ты, Андрей, перехлестываешь и дуришь. Надо выжидать.
