Фомину отправили в госпиталь. Она подумала, что замотинские кошмары миновали.

Однажды за Фоминой пришел Шпейер. Посадил ее в легковую машину, отвез в полицию на Брянск-второй. Со скрипом отворилась дверь. И Фомина увидела мать. Анастасия Афанасьевна обхватила ее и зарыдала.

— Жива! Жива!

Шпейер любовался этой сценой. Потом взмахнул рукой, и солдаты ввели в комнату брата Фоминой — Генку, опухшего от побоев.

— Он партизан и бандит. Приговорен к расстрелу, — сказал Шпейер. — Он подкладывал мины под наши поезда. Но мы можем пощадить его, если дочь ваша, Вера, во всем признается.

В тяжелой, напряженной тишине щелкнул предохранитель парабеллума. Анастасия Афанасьевна припала к коленям дочери, заголосила по-бабьи, как по покойнику:

— Расскажи им, Веруся, расскажи… Пожалей мать… расскажи.

— Молчи, Верка, не будь дурой, — глухо выговорил Генка. — Все равно они…

Шпейер ткнул дулом парабеллума Генку в бок.

По телу Анастасии Афанасьевны пробежала судорога. У нее уже не было сил кричать. Она, стоя на коленях перед дочерью, рвала волосы и шепотом вымаливала:

— Ты и меня убьешь.

Фомина не выдержала, бросилась к Шпейеру.

— Я все скажу, только прекратите!.. — рухнула на стол и разрыдалась.

— Давно бы так, — Шпейер вытер вспотевшую лысину и кивнул Анастасии Афанасьевне: — Иди домой и жди своего щенка.

— Дура!.. — закричал Генка, но его с матерью тут же вывели.

Приехав в абвер, Шпейер снисходительно хлопнул Замотина по плечу.

— У меня Фомина заговорила.

В смежной камере шли допросы.

Инженер Макс, маленький, очкастый, его обвиняли в диверсии на электроподстанции, «колдовал» у стены, стараясь подслушать… Ничего не получалось.

Анатолий Кожевников не находил себе места. «Как сообщить в лес о предательстве Фоминой и Маевской?..» Терзала мысль о неудаче: задание не выполнено, группа почти вся арестована.

— Прекрати, — заорал он на инженера, — все равно ни черта не услышишь.

Потом опомнился:

— Извини… Душа жгутом перетянута…

В камеру втолкнули долговязого парнишку. Лицо показалось Кожевникову знакомым.

— Где я тебя видел? — в упор спросил он.

— Я вас не знаю, — поспешно ответил долговязый. — Меня арестовали по ошибке.

— Как зовут?

— Лисовский… Николай…

Кожевников стал припоминать:

— Кажется, его ввел в подпольную организацию Васька Семенов. Его кличка «Пуля»… Точно, он.

— Пуля?

Лисовский испуганно попятился.

— Откуда вы меня знаете?..

— Знаю! Васька где?

— Вася ушел.

— Куда?

— В лес.

Кожевникова вызвали на допрос.

Инженеру затея удалась, стена стала прослушиваться. Он комментировал обрывки расслышанных фраз:

— Предлагают три тысячи марок… Обещают ад… Бьют сволочи…

Кожевникова принесли в камеру и бросили на пол. Его обступили. Открыв глаза, он увидел над собой заплаканную девушку. Она вытирала кровь на его шее.

— Спасибо, — прохрипел Кожевников и попытался приподняться.

— Лежите, — она мягко держала его за плечи.

— Вы из отряда имени Кравцова? — тихо спросила девушка.

Кожевников промолчал, будто не слышал.

— Я тоже выполняла задание партизан, зовут меня Лиза Браудер, — призналась она.

Глаза Кожевникова потеплели.

— Я попалась глупо, — сокрушалась Лиза. — В сочельник Корюк опустел. Взбрело в голову проверить сейф в кабинете майора Кнеля. А сейф оказался с сигнализацией…

Стемнело. За стеной все утихло. Стали укладываться спать, кто на чем.

Доллерт, вежливо улыбаясь, предложил заполнить анкету и написать автобиографию. Петр отшвырнул листки.

— Я не собираюсь наниматься к вам на службу.

— Как сказать… Голубые глаза Доллерта оценивающе окидывали арестованного подпольщика. — Замотин, займись им.

«Батя» крепко взял Петра Лебедева за руку.

— А ты ежистый. Но я иглы твои повыщипаю.

Истязали Петра долго — с шести вечера до часу ночи. Тело стало синим, как обожженная сталь.

— Ты что, без нервов? — Замотин вытер лоб подолом рубашки. — Умаял меня.

— Напрасно трудишься, холуй, — Петр выплюнул выбитый зуб. — Сам скорее психом станешь, чем нас перешибешь.

— Не перешибу, так перебью, — выдавил Замотин.

На другой день Петра вызывали еще несколько раз. Требовали назвать сообщников. Предлагали поступить на службу в абвер. Доллерт пошел на уступки.

— Я ценю чувство патриота, — явно демонстрируя свое великодушие, обратился он к Петру. — Но скажи, почему ты, беспартийный, взрывал наши поезда, стрелял в солдат?

— А я партийный, — оживился Петр.

— Врешь.

— Ну как тебе растолковать, господин следователь. Беспартийный большевик я. Это то же, что и коммунист. И если вы даете своему начальству отчет, сколько ухлопали коммунистов, можете в их число приписать и меня.

— И все же, почему ты стрелял?

— Глупый вопрос, — отрезал Петр.

Замотин тоже ударился в психологию. Тон его сменился, стал заискивающим.

— Ну что тебе стоит подмахнуть бумажку. Царапни свою фамилию — и жизнь в кармане. А жизнь у нас царская. Спирту хоть залейся, баб вволю, суконная одевка, двухмесячный отпуск…

Петр брезгливо отодвинулся от него.

— Да я лучше сто смертей приму, чем твою паскудную жизнь.

— И примешь, — Замотин затопал ногами, потом вдруг попытался обнять подпольщика.

— Хочешь, стану перед тобой на колени… Мне ж этот Доллерт пучеглазый, чтоб ему ни дна, ни покрышки, все кишки проел: «Плохо стараешься, Батя». Это я‑то плохо? Да с меня пота сходит больше, чем с вашего идейного брата крови…

Замотин плюхнулся на топчан.

…Абвер передал в СД наиболее опасных подпольщиков. В центральной брянской тюрьме Кожевников встретил Петра Лебедева, Ивана Максакова, Ефросинью Дедкову.

Первым расстреляли Ивана Максакова. Он успел написать на стене: «Иду на смерть за Родину». Потом стало известно, что гестаповцы замучили Ефросинью Дедкову. Теряя последние силы, она плюнула окровавленной пеной в лицо Бунте. Палач пристрелил ее и мертвую повесил. Через день от руки Крюгера погибла Лиза Браудер.

Теперь Кожевников отсчитывал последние минуты жизни. Двадцатикопеечной монетой он нацарапал на стене: «Продала Маевская. Писал Анатолий Кожевников. 1917 года рождения».

Ночью Лебедева, Кожевникова, Белова, Вильпишевского и еще нескольких патриотов перевезли в другое здание СД, втолкнули в подвал. Там у весело орущей радиолы сидел Хайнц Бунте, за его спиной — несколько гестаповцев.

— Вы приглашены на прощальный концерт, — с издевкой бросил гестаповец. — Займите ложу.

Подпольщики тревожно переглянулись. Что-то страшное затевается в этой фашистской кухне.

По знаку Бунте два гестаповца подхватили Вильпишевского, раздели донага и тисками стали вырывать куски тела. Он дико корчился, кричал. Пластинка раздирала душу.

Подпольщики сбились в тесную кучу. Только ощущение, что ты не один, удерживало их на ногах.

— Назови своих сообщников, бандит! За это обещаю легкую смерть, — перекрикивая радиолу, предъявил Бунте ультиматум Петру.

— Хочешь, чтобы я заплатил за веревку, на которой меня повесят? — зло ответил Петр. — Ну и дурак же ты!..

— Подогреть его!.. — взревел Бунте.

Солдат схватил жаровню с горящими углями. Гестаповцы скрутили руки Петру. Радиола завизжала еще громче.

— И‑эх!.. Помирать, так с музыкой!.. — Кожевников, изловчившись, стукнул ногой снизу по жаровне, угли фонтаном брызнули во все стороны. Белов запустил в лампу ботинком. В кромешной тьме, под раздирающие звуки радиолы разразился их последний, смертный бой.

На шум сбежались солдаты и, не разобравшись в темноте, открыли стрельбу. Когда вспыхнул фонарь, рядом с подпольщиками корчились в предсмертных муках и палачи. Окровавленный Бунте пятился к выходу. В луже крови пытался подняться тяжелораненый Кожевников. Дрожа всем телом Бунте выстрелил в него и тут же скрылся.