А. Пятигорский, исследующий феномен масонства с феноменологических позиций, отмечает следующий важный факт: «Интерпретируя всё масонство, а не только некоторые вещи в нём, как символическое, мы должны признать, что оно не может быть понято как целое, без того, чтобы мы раскопали то нечто, что лежит в его основе и символом чего оно само является»{87}. Это «раскопанное», как мы полагаем, и открывается в свободно сконструированной деистической религии, ритуальная сторона которой одновременно и избыточна, и по большей части нефункциональна. Дело в том, что ритуал тогда обладает значением и ценностью, когда он символически соотносится с религией, выступая в качестве её «вещественной» стороны. В нашем же случае ритуал, как и масонское религиозное учение в целом, не несет в себе аксиологического компонента, являясь «довесочным» по отношению к масонскому мировоззрению. Более того, следует отметить пародийность, заведомую абсурдность некоторых масонских обрядов. Это отсылает нас опять-таки к «лабораторной» природе возникновения учения «вольных каменщиков». Использование уже готовых, созданных христианством, образов и символов служит средством преодоления традиционной религии. Как замечает С. О. Шмидт: «Есть в склонности человека к тайному ещё и какая-то детскость (талантливые люди сохраняют её до конца дней своих), связанная, видимо, со стремлением преодолеть, пусть в полусерьёзной игре, навязываемые кем-то условности или даже собственную инерцию воспитания. Переиначить мир, увидеть в нём новый, недоступный другим смысл»{88}.
Впрочем, как это ни странно, наиболее точные, контекстуальные нашим рассуждениям, указания на данную особенность масонства мы находим в работах первых конспирологов, что, с другой стороны, достаточно логично, если учитывать общность социокультурной матрицы, порождающей «теорию заговора», её адептов и объект первого конспирологического анализа.
Современный российский исследователь А. В. Чудинов обращает внимание на то, что первым непосредственным «конспирологическим» откликом на известные события во Франции служит сочинение аббата Ж.-Ф. Лефранка с характерным для XVIII века длинным и многообещающим названием: «Завеса, приподнимаемая для любопытствующих, или Тайна Революции, раскрытая при помощи франкомасонства»{89}. Вышедшая в свет в 1791 г. работа Лефранка становится матрицей для последующих сочинений конспирологической тематики. Поэтому получившую большую известность работу О. Баррюэля «Воспоминания полезные для истории якобинства», выпущенную в Лондоне в 1798 г., следует рассматривать в качестве развития предложенной ранее Лефранком модели.
Интерес представляет аргументационная база исследования Лефранка. Весьма условно доказательства можно разделить на две категории. К первой относятся материалы фактографического характера (составление персонального ряда заговорщиков, апелляция к непосредственной событийной канве Французской революции). Вторая категория доказательств обращена к идеологической составляющей «теории заговора». А. В. Чудинов, трактуя данную часть работы как наиболее слабую, справедливо указывает на её недостатки с историографических позиций, так как она, составляя основное смысловое содержание «выглядела излишне абстрактной, а потому недостаточно убедительной»{90}. Действительно, идеологическая составляющая схемы Лефранка сводится к попыткам проследить внутреннее родство масонской символики и порядка проведения собрания лож с процедурной стороной деятельности Учредительного собрания. Но в то же время следует указать, что подобный «схематизм» — стремление к отождествлению объектов различной социальной, культурной, политической природы — во многом определяет морфологические особенности «теории заговора», о которых мы будем говорить в следующих главах нашего исследования. Сейчас же лишь отметим важность подобного приёма, оказавшего огромное влияние на все последующие, вплоть до наших дней, поколения конспирологов. Другим интересным моментом книги Лефранка является приведённый в ней перечень руководителей антимонархического заговора. К ним он относит Кондорсе и известного астронома и математика Ж. Ж. де Лаланда. То есть, руководство заговором осуществляется непосредственно интеллектуалами, которые выступают его идейными вдохновителями. Тем самым, понятия «масон» и «интеллектуал» в подобной трактовке становятся синонимичными.
Работы Лефранка не прошли незамеченными не только для французского читателя, но и для прочих европейцев. Уже в 1797 г. в Англии выходит трактат Дж. Робайсона «Доказательства заговора против всех религий и правительств Европы». В Германии публикуется целая серия статей И. А. Штарка, которые позже, в 1803 г., собираются в книгу «Торжество философии в XVIII веке», в которой Французская революция напрямую связывается с торжеством идеологии Просвещения. Но наиболее интересной реакцией и на общую канву событий Французской революции, и в частности на публикацию Лефранка, является позиция известнейшего английского консервативного мыслителя Э. Бёрка.
В отличие от большинства своих соотечественников, видевших в событиях 1789-1794 гг. закономерный и неизбежный итог неумелых действий французской монархии, Бёрк пытается отыскать причину революции в субъективной сфере. Для него таковой выступает, прежде всего, область политики и идеологии, являющаяся доминирующей для деятелей Просвещения. Под целью идеологии Просвещения понимается насаждение атеизма. При этом особенности приёмов, используемых «просветителями», носят ярко выраженный конспирологический характер. В знаменитых «Размышлениях о революции во Франции» Бёрк пишет: «Литературная клика выработала несколько лет тому назад нечто вроде стройного плана уничтожения христианской религии»{91}. По мнению Бёрка, начиная с конца XVII века вокруг французских академий происходит процесс кристаллизации профессиональных писателей (men of letters), взявших под свой контроль идеологическую, философскую сферу. К числу наиболее активных заговорщиков также причисляются представители «денежной аристократии», разбогатевшие на операциях с государственными ценными бумагами, стремящиеся утвердить свой социальный статус посредством разгрома церкви, принижения значения королевской власти и дворянства. К этим двум силам примыкают лица свободных профессий: врачи, журналисты, юристы, преследующие чисто меркантильные цели. Так, юристы рассчитывают на хорошие заработки в ситуации правовой неразберихи. Но всё же главной действующей силой «заговора» следует считать просветителей — с их широко пропагандируемой социально-философской программой.
Именно в их среде рождается теория «общественного договора», призванная создать гармоническую концепцию социального развития. По мнению же консервативного английского философа социальная жизнь в реальности есть постоянная борьба интересов различных группировок, интересы которых неизбежно вступают в противоречие между собой. Концепции просветителей поэтому неизбежно принимают отвлечённый, утопический вид. Попытаться воплотить в реальность абстрактный идеал возможно только при применении самых крайних, жестоких средств. Кратко и ёмко определяя смысл Французской революции в «Обращении новых вигов к старым», Бёрк формулирует: «Это революция доктрины и теоретической догмы»{92}. Английский мыслитель защищает принципы «естественного общества», сложной системы взаимодействия, сдержек и противовесов различных социальных сил, стремления которых очень далеки от наивного, руссоистского подхода. Бёрк констатирует: «Короли амбициозны, аристократы высокомерны, народ мятежен и неуправляем. Каждая часть при всём показном миролюбии стремится навязать всем остальным то, что выгодно ей»{93}.
